— А не пошли бы вы к такой матери! — выбухнул Тодд.
— Мой мальчик, — сказал Дуссандер, наливая себе еще виски и снова начиная хохотать, — мы уже давно идем туда вместе, разве ты не понял?
Как-то примерно через неделю Тодд сидел на заброшенной платформе старой станции и швырял кусочки угля через заржавевшие, заросшие травой рельсы.
Почему мне нельзя его убить?
Он мыслил логически, и сразу же пришел логичный ответ. Веской причины не было. Рано или поздно Дуссандер умрет, а учитывая его привычки, это будет скорее рано. Убьет ли он старика, или Дуссандер сам умрет от сердечного приступа у себя в ванной, все равно конец один. По крайней мере он доставит себе удовольствие, когда перешибет старому стервятнику шею.
«Рано или поздно» — эта фраза не подчинялась логике.
Может, это случится позже, — думал Тодд. — Из-за сигарет или алкоголя, он ведь старый, мерзкий ублюдок. Но он протянул так долго, так что… так что может, протянет еще.
Из-под платформы донесся непонятный храп. Тодд вскочил на нога, выронив пригоршню угля. Храп повторился.
Тодд замер, готовый убежать, но храп не повторился. Почти в километре от него над этим заросшим пустырем с заброшенными зданиями, ржавыми решетками и выщербленными платформами поднималось и уходило к горизонту восьмиполосное шоссе. Машины на шоссе блестели на солнце, как экзотические разноцветные жуки. Восемь рядов движения там наверху, а здесь внизу только Тодд, несколько птиц и нечто храпящее.
Мальчик осторожно наклонился, уперев руки, в колени, и заглянул под платформу. Там, среди желтой травы, пустых банок и пыльных бутылок лежал бродяга. Трудно было сказать, сколько ему лет: на вид Тодд определил его возраст от тридцати до четырехсот. На бродяге была полосатая футболка в засохших пятнах рвоты, зеленые брюки, которые были ему слишком велики, и серые рабочие кожаные ботинки, потрескавшиеся во многих местах. Трещины напоминали открытые рты. Тодд подумал, что бродяга пахнет, как подвал у Дуссандера.
Бродяга медленно открыл покрасневшие глаза и уставился на Тодда безо всякого интереса. Тут Тодд вспомнил про свой перочинный швейцарский армейский нож в кармане, модель для рыболовов. Он купил его в магазине спорттоваров на Редондо-бич почти год назад. Он вспомнил, как продавец говорил ему: Лучше ножа не найти, сынок. Такой нож однажды может спасти тебе жизнь. Мы продаем полторы тысячи таких ножей каждый год.
Полторы тысячи в год.
Он сунул руку в карман и нащупал нож. Он вспомнил, как Дуссандер медленно ковырял ножом вокруг горлышка бутылки. И вдруг почувствовал, что у него эрекция.
Холодный ужас охватил его.
Бродяга провел рукой по пересохшим губам, а потом облизал их пожелтевшим от никотина языком.
— Десять центов есть, парень?
Тодд взглянул на него равнодушно.
— Мне надо в Лос-Анджелес. Нужно десять центов на автобус. У меня встреча. Предлагают работу. У такого классного парня должно быть десять центов. А может, и двадцать пять.
Да-с, сэр, таким ножом можно разделать окуня… даже щуку, если надо. Мы продаем полторы тысячи таких ножей в год. Во всех спортивных магазинах и военных универмагах они продаются, и если ты решил его применить, чтобы распотрошить грязного, вонючего старого бродягу, никто не сможет тебя найти по ножу. Абсолютно НИКТО.
Голос бродяги перешел в доверительный интимный шепот:
— А за доллар я тебе отлично отсосу. У тебя голова пойдет кругом, ты…
Тодд вытащил руку из кармана. Он не знал, что в ней, пока не посмотрел.
Две монеты по двадцать пять центов, две — по пять, одна — десять и несколько по центу. Он швырнул их в бродягу и убежал.
Июнь 1975 г.
Тодд Бауден, которому уже исполнилось четырнадцать, въехал на велосипеде во двор Дуссандера и остановился у крыльца. На нижней ступеньке лежала газета «Лос-Анджелес таймс». Он поднял ее, потом взглянул на звонок, где на своих местах все еще висели таблички: Артур Денкер и «Не звонить: сборщикам пожертвований, разносчикам и торговцам». Он не стал звонить, у него был свой ключ.
Откуда-то доносилось жужжание газонокосилки. Он посмотрел на газон Дуссандера и нашел, что его пора бы и подстричь. Нужно сказать Дуссандеру, чтобы нашел мальчишку с косилкой. О таких мелочах Дуссандер стал часто забывать. Может, это уже старость, а может, пагубное влияние виски на мозг. Мысль эта была слишком взрослой для мальчика четырнадцати лет, но такие мысли уже не приходили по одной. В эти дни он часто думал по-взрослому. И многие мысли были не столь значительны.
Он вошел.
И входя в кухню, как обычно, ощутил прилив холодного ужаса, увидев Дуссандера, развалившегося в кресле-качалке, кружка на столе, а рядом — полбутылки виски. Сигарета уже сгорела по всей дайне до серого пепла рядом с окурками в банке из-под майонеза. Рот Дуссандера был приоткрыт, лицо желтое, его крупные руки неподвижно и бессильно лежали на подлокотниках. Казалось, что он и не дышит вовсе.
— Дуссандер, — позвал он слишком резко. — Вставайте и зажгите свет, Дуссандер.
Он почувствовал прилив облегчения, когда старик дернулся, заморгал и, наконец, выпрямился в кресле.
— Это ты? Так рано?
— Нас отпустили раньше в последний день, — ответил Тодд. Он указал на остатки сигареты в майонезной обертке. — Когда-нибудь вы сожжете дом.
— Может быть, — безразлично сказал Дуссандер. Он нащупал сигареты, выщелкнул одну из пачки (она чуть не скатилась со стола, прежде чем старик поймал ее) и зажег. Последовал приступ разрывающего легкие кашля, и Тодд передернулся от отвращения. Каждый раз после такого приступа Тодду казалось, что старик вот-вот выплюнет на стол серо-черные клочки легких… и он усмехался от этой мысли.
Наконец, кашель прекратился, и Дуссандер смог сказать:
— Что там у тебя?
— Табель.
Дуссандер открыл табель, держа на расстоянии от глаз, чтобы прочесть.
— Английский — пять. История Америки — пять. Естествознание — четыре с плюсом. «Общество и ты»— пять. Начальный курс французского — четыре с минусом. Начала алгебры — четыре. — Он опустил табель. — Очень хорошо. Как это на вашем языке? Мы сохранили твое сало, мальчик. Ты собираешься подправлять баллы в последней графе?
— Только французский и алгебру, да и то — не больше, чем на восемь или девять десятых. Не думаю, что кто-нибудь заметит. И я считаю, что этим я обязан вам. Я не в восторге от такого положения вещей, но это правда. Так что спасибо.
— Какая трогательная речь, — усмехнулся Дуссандер и снова закашлялся.
