Он лежал, свернувшись эмбрионом на фантастически пыльном деревянном полу в каком-то сарае, а может, хлеву, не в том состоянии был Пашка, чтобы вдаваться в эдакие сельскохозяйственные тонкости. Жилой дом в таком запущении не бывает, по определению. Но в сарае этом определённо есть кто-то ещё, кроме самого Пашки, и этот кто-то вызывает необъяснимую тревогу на неком подсознательном уровне.
Пашка попытался подняться, чтоб хотя бы приблизительно определить, где он и с кем приходится делить помещение, и тут обнаружил новый сюрприз. Надо сказать, весьма неприятный. Руки его были накрепко скручены в запястьях собственным ремнём. Оп-паньки…
— А, — раздался откуда-то сверху не суливший ничего хорошего хрипловатый голос, — очнулся, фраерок? Ты того, не дёргайся, сейчас я тебя передвину, чтоб пообщаться мы с тобой могли.
Здоровенная клешня с синими наколками блатных перстней на пальцах крепко схватила Пашку за плечо и легко, как котёнка, потянула вверх. Резкая смена положения в пространстве вызвала новый приступ тошноты и головокружения (похмелье, кстати, ещё никто не отменял), но Пашка подавил рвотные позывы в зародыше. Нехорошо как-то блевать на человека, который тебя связал и таскает с места на место, как тряпичную куклу. Чревато, знаете ли.
Нет, оказывается, и действительно бывают дома запущенные похлеще любого сарая. Пылищи вокруг скопилось больше чем… Пашка даже придумать сравнения не мог. Да и неудивительно, судя по всему, дом заброшен не десять и не двадцать лет назад. Мебель опять-таки какая-то советско-антикварная, печка древняя с полуобвалившейся штукатуркой, обнажающей мощные красные кирпичи кладки. Да и сосед Пашкин по комнате как-то не смахивает на коренного обитателя из деревенских.
Мужичок, пристроившийся напротив на трёхногом табурете, доверия не внушал. Абсолютно. Насмотрелся Павел на таких в родном Петрове: вроде бы и ничего особенного, так, сморчок заводской, но это только на первый взгляд. Характерная сутулость, взгляд из-под бровей — быстрый, злой, оценивающий, — манера прятать руки и постоянная напряжённость — всё выдавало в человеке старого сидельца не хуже, чем примеченные раньше перстни на пальцах. Похоже, конкретно ты попал, вожатый Волохов.
— Ты кто ж такой будешь? — поинтересовался человек. — На деревенского не похож, те одеваются по-другому и смотрят не так. На мусора тоже не тянешь, или я вчера родился. Откуда ты взялся, чудо?
— Вожатый я, — пролепетал пересохшим от страха и похмелья ртом Пашка, — из лагеря.
Мужик чему-то довольно ухмыльнулся.
— Да, тут, похоже, в цвет… Коллеги мы, значит, с тобой почти получаемся, я вот тоже из лагеря, только не вожатый, ну и, конечно, не пионэр… — он хохотнул. — Ты из какого, из "Кировца"?
— "Кировец" прикрыли давно, там теперь дом отдыха для больших людей, — не попался на удочку Пашка, — я из "Дружбы".
— Это "Кагановича" который?
— Он самый.
Человек кивнул.
— Да, слышал я что-то краем уха такое. Сам-то я из другого лагеря, — он ещё раз ухмыльнулся, — но и в "Кагановиче" побывать по малолетству пришлось. Да, были времена…
Мужик немного помолчал, а Пашка попытался попристальнее к нему присмотреться. Да, человек, по всему видно, не простой. Не мальчик уже, по внешнему виду — за полтинник, но Пашка зеков навидался и прикинул, что тому вряд ли больше сорока пяти. Зубов опять-таки своих, считай, у сидельца не осталось, вон весь рот в коронках железных, но это не показатель. А вот представление о моде у того явно подкачало. Ибо облачён мужичок был в эластиковый спортивный адидасовский костюм с кричащими зелёно-красными полосками, дико популярный в самом конце восьмидесятых у разных мелких рэкетиров, но в настоящее время пригодный разве что для того, чтобы тихо копать картошку на загородной фазенде. Идущие к нему в комплекте стоптанные, но ещё крепкие чёрные ботинки тоже стильности не прибавляли.
Но мужик крепкий и тёртый, сразу видно. Руки одни чего стоят: такими кулаками гвозди из стены рвать или подковы гнуть — самое милое дело. Интересно, чего ему, красавцу такому, от Пашки нужно?
— И откуда ж ты такой взялся? — задумчиво протянул зек, — что ж дома-то тебе не сиделось, или в лагере твоём с пионэрами, а?
Пашка только плечами пожал:
— Нажрались мы с другом вчера, сам мало что помню… Вот, забрёл ненароком. Связал-то ты меня зачем, я ж зла вроде и не умышлял против тебя никакого? Просто случайно не в то время не в том месте оказался. Отпустил бы ты меня, а? — предложил Пашка, сам не надеясь на положительный ответ. — Типа, я тебя не видел, ты меня тоже, краями разошлись.
Сиделец вздохнул:
— А я что, не вижу, что не при делах ты? Только вот тут дело-то какое, — он тоскливо посмотрел сквозь разбитое маленькое оконце, за которым уже вовсю шуровало жаркое летнее солнце, — вряд ли у нас просто так разбежаться получится.
— Если ты думаешь, что я к мусорам сразу побегу… — предпринял ещё одну попытку Пашка, но зэк только рукой махнул:
— А тут уж бегай или не бегай, разницы никакой. Потому как мусора здесь уже. Правильно я говорю, начальник? — Неожиданно с какой-то обречённой злостью прокричал он в окно.
Откуда-то со стороны ветерок донёс ответ:
— А мне по херу, Облом, с кем ты там и о чём говоришь, — Пашка узнал, хоть и не без труда, приглушённый голос летёхи Димки Рябушкина. — Мы сейчас на штурм пойдём и разнесём твою избушку к маме нехорошей. Думаешь, долго ты со своей "пээмкой" против наших стволов продержишься? Так что лучше сам выйди, пока шанс есть.
Лицо зека скривилось в бешеной улыбке-оскале.
— Гонишь ты, начальник! — Серёга прокричал, как сплюнул. — Не той вы, мусора, породы, чтоб даже на мой ствол игрушечный лезть. Тем более что и заложник у меня есть, забыл, что ли?
"Так я теперь ещё и заложник, ёпть, — с каким-то даже равнодушием подумал Пашка. — Если уж повезёт, так повезёт. Всё, блин, если вывернусь из передряги этой, с пьянкой вообще конкретно подвяжу. Не стоит оно того".
— Ты мне про заложника давно уже поёшь, — откликнулся Рябушкин, — да вот только сомнительно мне как-то, уж больно тихий он у тебя, пусть голос подаст.
Облом недобро так посмотрел на Пашку:
— Слышишь, о чём тебя начальник просит, — он кивнул в сторону выбитого окошка. — Так что ты давай уж, уважь общество. Только сразу предупреждаю: лишнего не болтай, поздоровайся и всё. И того, в окно не высовывайся — они там все на измене, шмальнут ещё сдуру.
Аккуратно, стараясь не делать резких движений, Пашка перебрался к окну и замер рядом с рассохшейся рамой:
— Димон, это я, Пашка, — пересохшее горло вовсю противилось произнесению громких звуков, отдаваясь на них саднящей наждачной болью. — Не врёт он.
