Он проходит через комнату, становится возле нее на колени и берет ее за руки. Ее передергивает, и он хмурится оттого, какие они холодные, и начинает тихонько растирать, говоря:
— Мне очень жаль… Это просто… невезуха… та сука из мотеля… — Он прерывается, на мгновение отворачивается, а потом снова смотрит на нее. На лице у него кривая улыбка. «Кому я пытаюсь это объяснить? — кажется, говорит эта улыбка. — Вот уже до чего дошло, фу-у-у-у!»
— Ребенок, — шепчет она. — Ребенок…
Он сжимает ее руки, сжимает так, что ей становится больно.
— Плюнь на ребенка и слушай меня. Они будут здесь через одну-две минуты. — Да… «скорая помощь» теперь уже рядом, она завывает в ночи, как собака Баскервилей. — Ты спускалась вниз по лестнице и поскользнулась. Ты упала. Поняла?
Она смотрит на него и не произносит ни слова. Боль в ее лоне потихоньку стихает, но теперь, когда он сжимает ее руки, становится сильнее, чем раньше. Она действительно чувствует это и начинает задыхаться.
— Ты поняла?
Она смотрит в его запавшие пустые глаза и кивает. Вокруг нее распространяется легкий аромат соленой воды и меди. Теперь вокруг нее уже не кровавый сок — теперь она словно сидит в отвратительной луже разлившихся химикалий.
— Хорошо, — говорит он. — Ты знаешь, что произойдет, если ты скажешь что-нибудь еще?
Она кивает.
— Ты убьешь меня, — шепчет она.
Он довольно улыбается, словно учитель, сумевший выудить ответ на трудный вопрос у туповатого ученика:
— Верно.
Рядом с домом, на подъездной дорожке, мигают красные огни.
Он прожевывает последний кусок сандвича и, не торопясь, выпрямляется. Он пойдет встречать их в дверях — заботливый муж, с чьей беременной женой произошел несчастный случай. Прежде чем он повернулся к ней спиной, она хватает его за манжету рубашки. Он смотрит на нее сверху вниз.
— Зачем? — шепчет она. — Зачем ты ребенка, Норман?
На его лице промелькнуло выражение, похожее на страх. Но с чего бы ему бояться ее? Или ребенка?
— Это был несчастный случай, — говорит он. — Вот и все. Просто несчастный случай. Я тут совершенно ни при чем. И лучше тебе хорошенько помнить об этом, когда ты будешь говорить с ними. Да поможет тебе Бог.
«Помоги мне Бог», — думает она.
Снаружи хлопают дверцы; слышен топот ног, бегущих к дому, а затем металлический щелчок и скрежет каталки, на которой ее перевезут в машину. Он снова поворачивается к ней, набыченный, глаза — темные.
— У тебя будет еще один ребенок, и такого больше не случится. Со следующим все будет нормально. Девочка. А может, симпатичный мальчонка. Какая разница — кто, верно? Если будет мальчик, мы купим ему бейсбольный костюмчик. Если же девочка… — он делает неопределенный жест, — …шляпку или еще что-нибудь. Увидишь. Все так и будет. — Он улыбается, и от этой улыбки ей хочется закричать, как при виде мертвеца, улыбающегося в гробу. — Если послушаешь меня, все будет отлично. Хорошенько помни об этом, родная.
Он распахивает дверь, впуская бригаду «скорой помощи», и говорит, чтобы они поторопились. Говорит, что у нее кровотечение. Когда они подходят к ней, она закрывает глаза, с тем чтобы они не могли прочесть в них правду, и отключается, так что голоса их звучат откуда-то издалека:
— Не волнуйся, Рози, не переживай, это же пустяк, всего лишь ребенок, у тебя будет еще один.
Игла вонзается ей в руку, потом ее поднимают. Она не открывает глаз, думая: «Ну что ж… да… верно. У меня будет еще один ребенок. Я смогу его родить и увезти туда, где он его не достанет. Куда он не дотянется своими лапами убийцы».
Но вскоре мысль о том, чтобы оставить его — так и не превратившаяся в решение, — ускользает. Вместе с ощущением реального и разумного мира она проваливается в сон, сон вроде тех, что полностью поглощали ее, когда она была еще девочкой. Вот она бежит и бежит по лесной чаще или темному лабиринту, а за ней топает какой-то огромный зверь, страшное, безумное существо, которое настигает ее и в конце концов хватает, сколько бы раз она ни сворачивала, ни петляла, ни оглядывалась назад.
Природа сна понятна бодрствующему мозгу, но для спящего не существует ни пробуждения, ни реального мира, ни разума. Есть лишь жуткий или сладостный мир сна.
Рози Мак-Клендон Дэниэльс как во сне, как в полузабытьи провела в жутком мире своего безумного мужа еще девять лет.
То были четырнадцать лет кромешного ада, но едва ли она полностью сознавала это. Большую часть тех лет она просуществовала в глубокой дреме, походившей на летаргический сон, и не раз ловила себя на ощущении, что все, что с ней происходит, не наяву, а во сне, что в конце концов она проснется, зевая и потягиваясь так же красиво, как Белоснежка в ожившем мультфильме Уолта Диснея. Чаще всего эта мысль приходила к ней после того, как он избивал ее так сильно, что ей приходилось отлеживаться в постели. Он делал это три или четыре раза в год. В 1985-м — году Уэнди Ярроу, когда он получил официальный выговор на работе, а она выкидыш, — это происходило чуть ли не дюжину раз. Сентябрь этого года увенчался ее вторым пребыванием в больнице после очередного приступа ярости Нормана… Она тогда кашляла с кровью. Он держал ее дома три дня, рассчитывая, что это пройдет, но, когда ей стало хуже, объяснил, что говорить (он всегда объяснял, что она должна сказать), а потом отвез в госпиталь Св. Марии. Он отвез ее туда потому, что бригада «скорой» забирала ее после выкидыша в Главную городскую. Оказалось, что у нее сломано ребро и осколок повредил легкое. Второй раз в течение трех месяцев она рассказала историю про падение с лестницы, не надеясь, что даже студент, присутствовавший при осмотре и лечении, поверит на этот раз. Но никто не задавал никаких скользких вопросов; они просто подлечили ее и отправили домой. Норман все же понял, что ему повезло, и после этого стал осторожнее.
Порой во время ночной полудремы в ее мозг странными кометами врывались какие-то отрывочные образы. Особенно часто это был кулак ее мужа с кровью, засохшей на костяшках пальцев и запачкавшей тисненое золото его кольца Полицейской академии. Иногда по утрам она словно видела слова с этого кольца — Исполнительность, Верность, Готовность к Подвигу, — вдавленные в ее живот или отпечатанные на одной из грудей. Это напоминало ей голубой штамп FDA[1], которым клеймят свиные или говяжьи туши.
Она постоянно пребывала на грани забытья, лежала расслабленная и сонная, когда появлялись эти образы. Потом она видела, как кулак приближается к ней, тут же мгновенно просыпалась. Лежала, вся дрожа, надеясь, что он, еще полностью не заснувший, не повернется к ней и не врежет ей в живот или в бедро за то, что она потревожила его.
