– Может, похороним птицу? – предложил Чарльз. – Устроим погребальную церемонию.
Идея таким образом отметить необычайное событие пришлась им по душе. Уже в ходе обсуждения деталей Люк – с пугливой осторожностью, вызвавшей смех у приятелей, – взялся за кончик крыла и расправил его на траве. Солнечный луч, пробившийся сквозь листву, упал на мертвую птицу, и вдруг черное оказалось не черным, заиграв чернильными переливами синего, фиолетового и зеленого. Эти краски вели себя не так, как положено обычным краскам. Они смещались и мерцали с живостью, тревожащей глаз и воображение. В тот момент каждый из мальчишек подумал, что птица, может, и не умерла, – однако она была мертва. Мертвее некуда.
Троица вновь уставилась на Уилла. Эта красота тоже принадлежала ему.
Осмелевший Люк поднял птицу с земли:
– Грраа!
Он сделал резкий выпад трупиком в сторону Фреда и Чарльза – но не в сторону Уилла, – и оба отпрянули с испуганным криком, тотчас перешедшим в смех. Следующим с мертвой птицей поиграл Фред, держа ее за основания крыльев и имитируя полет, сопровождаемый искусным подражанием грачиному крику. Уилл выдавил смешок. Он еще не оправился после непонятной внутренней пертурбации, и легкие работали с трудом.
А спустя минуту Фреду вдруг стало как-то не по себе. И все они почувствовали то же самое. Вялое птичье тельце, повисшая голова, беспомощно растопыренные перья… Содрогнувшись, Фред бросил грача на траву.
Никто уже не думал о погребальной церемонии. Вместо этого они занялись поисками сразившего птицу камня, который отныне приобретал особую значимость. Они долго шарили вокруг дерева, подбирая и бракуя то один, то другой камешек.
– Нет, этот слишком велик, – соглашались они.
– Этот не того цвета.
– На этом нет пятнышка, как на том.
Найти снаряд так и не удалось. Свершив чудо, камень утратил свою исключительность и теперь где-то валялся, неотличимый от множества ему подобных.
Впрочем, как заметил Чарльз (и все с ним согласились), заслуга принадлежала вовсе не камню. Дело сделал Уилл, и только он.
Снова и снова они пересказывали эту историю и разыгрывали ее в лицах, по ходу дела убив из воображаемых рогаток несметное число воображаемых грачей.
Уилл оставался почти безучастным слушателем и зрителем. Как всякий десятилетний герой, он получил более чем достаточно дружеских подзатыльников и хлопков по спине. Он улыбался, но на душе было тоскливо. Он испытывал гордость, смущение, чувство вины. Он ухмылялся и возвращал приятелям тычки, но без азарта, просто в силу традиции.
Солнце опускалось к горизонту, небо приобрело холодный стальной оттенок, тем самым напоминая, что осень уже не за горами. Все проголодались, пора было по домам. И друзья разошлись.
Уилл жил ближе всех к этому месту – до уютной маминой кухни были считаные минуты ходьбы.
На вершине земляной насыпи что-то побудило его оглянуться туда, где они оставили убитую птицу. Оказалось, что сразу же после ухода ребят там начали собираться грачи. Полтора-два десятка их описывали круги над дубом, и все новые птицы подлетали с разных направлений. Россыпью темных точек они скользили по небу и рассаживались на ветвях дерева. Обычно такие сборища сопровождаются галдежом, подобным шуму высыпаемого с тележки гравия. Но сейчас этого не было: все происходило в напряженном, нарочитом молчании.
И каждый грач на каждой ветке смотрел в его сторону.
Уилл спрыгнул с насыпи и помчался домой – быстрее, чем он бегал когда-либо прежде. Лишь ухватившись за ручку двери, он решился еще раз взглянуть назад. В небе теперь не было ни единой птицы. Он посмотрел на дуб, но с такого расстояния, да еще против заходящего солнца, трудно было разобрать, где грачи, а где просто листва и есть ли там грачи вообще. Быть может, ему лишь почудился этот многоглазый взгляд?
Зато человеческую фигуру в тени дуба – там, где недавно стоял он сам, – Уилл разглядел вполне отчетливо. Сперва он подумал, что кто-то из приятелей вернулся к дереву, но фигура была слишком низкой для Чарльза, слишком худой для Фреда и не имела огненной шевелюры Люка. К тому же – если не списывать это на контраст света и тени – мальчик под деревом был одет во все черное.
А мгновение спустя он исчез – должно быть, пошел по тропе напрямик через лес, подумал Уилл.
Он повернул дверную ручку и перешагнул порог.
– Что случилось? Ты будто сам не свой, – сказала мама, увидев его.
В тот вечер Уильям, против обыкновения, был очень тих и показался маме нездорово побледневшим. Ее расспросы ни к чему не привели, и она поняла, что сын стал достаточно взрослым для того, чтобы иметь свои тайны.
– Подумать только – всего неделя осталась до вашего с Чарльзом отъезда в школу.
Когда мама стала рядом, наливая в тарелку суп, Уилл слегка привалился к ее боку, а когда она обняла его за плечи, не стал отстраняться с возмущенным напоминанием, что ему уже десять лет. Неужели ее бесстрашный сын так нервничает из-за предстоящей учебы в оксфордском интернате? В спальне мама укрыла его дополнительным пледом, хотя было еще не холодно, и оставила у кровати горящую свечу. Вернувшись через час, чтобы поцеловать Уилла на ночь, она вгляделась в лицо спящего. Какой же он бледный! Даже трудно узнать, словно это не ее сын. Дети в его возрасте на удивление быстро меняются.
«Ему всего лишь десять, а я уже его теряю, – с горечью подумала она, а за этой мыслью острой болью пронзила другая. – Если только уже не потеряла».
Наутро Уильям проснулся больным и до середины следующей недели пролежал пластом, пока мама хлопотала вокруг. И в те самые дни, когда кровь, казалось, вот-вот закипит в его венах, когда пот лил ручьями, а боль исторгала из него жуткие вопли, Уильям вложил все накопленные к десяти годам силы и опыт в наитруднейшее деяние из всех им дотоле предпринятых – в попытку забыть.
И в этом он почти преуспел.
Грач кажется существом вполне заурядным, пока вы не приглядитесь к нему внимательно.
Его оперение – одна из самых неординарно красивых вещей, сотворенных природой. Как заметили в тот день ребята, перья грача могут мерцать, переливаясь чуть ли не павлиньей радугой красок, хотя на самом деле в них нет синего, фиолетового или зеленого пигментов. Атласная чернота головы и спины сменяется на груди и ногах более мягким и глубоким бархатно-черным цветом. Грач не просто черен – он чернее самой черноты. В нем присутствует невероятный переизбыток черного, не наблюдаемой ни в одной другой живой твари. Он – сама суть черноты.
Откуда же тогда берется эта игра красок?
Дело в том, что грач чем-то сродни волшебнику. Его черные перья способны создавать поразительный оптический эффект.
