Это превращало каждую ее прогулку в путешествие, полное пугающих чудес и странных событий, в которых она не принимала никакого участия. Вернее, ей была отведена единственная и неизменная роль – бояться собственной тени.
В ней проявилось нечто, скрытое за толстой стеной человеческой фальши, нечто, живущее по своим законам, неузнаваемое и немыслимое; сущность, чуждая всякой логике и всякому рассудку, поднявшаяся из темной пропасти бессознательного и помнящая времена, когда моста через эту пропасть не существовало вовсе, как не существовало и стены, отделившей первозданную душу от вещей привычных и слишком реальных, чтобы думать о том, что находится по другую ее сторону.
Она была теперь существом из другого мира, в котором все имело свое таинственное значение и, одновременно, не имело никакого значения – мира бродячих собак, крадущихся теней, зыбких лун, ночных невнятных звуков, неузнанных форм и никем не названных ощущений.
Она осталась одна, если не считать Хозяина Ее Вселенной, но его место было слишком огромно, чтобы принадлежать этому миру. Он владел пространством, в котором она жила, небом потолка, землею пола, горизонтом стен, холодным светом и непроглядной тьмой, едой, дававшей силы жить, временем спать и смотреть на мир, видениями, сменявшими друг друга, чудесами прогулок и жестокостью ошейника.
Мысль о том, что спасение может прийти извне, давно не появлялась в ее голове – она жила ощущениями и инстинктами. Для нее больше не существовало властей, законов, государства и ее собственных прав. Поднять руку на Хозяина или хотя бы сбежать – такие поступки казались слишком ужасными и почти не осталось причин, которые могли заставить ее сделать это. Только один, совсем слабый зов, звучавший все реже и реже, но, наконец, дождавшийся своего часа…
Рита шла по дну ущелья, стены которого сверкали огнями, и пыталась привыкнуть к пугающему ощущению свободы. Не было ошейника, связывавшего ее с Хозяином; теперь она сама выбирала дорогу.
Она не испытывала радости по поводу своего внезапного освобождения, потому что воспоминания о случившемся недолго жили в ней. Зато не существовало и чувства вины. Все, что произошло, растворялось в тягучем киселе ее тлеющего сознания, а настоящими казались лишь каменные ущелья, движущиеся силуэты вокруг и жуткое отсутствие ошейника, к которому она так привыкла…
Возможность бежать от Хозяина появилась у нее совершенно неожиданно, но она вряд ли воспользовалась бы ею и даже не заметила бы ее, если бы в это время к ней не пришел необъяснимый зов – из прошлого, будущего или просто из мира за стеной; во всяком случае, этот зов превратил ее волю из бесформенной лужи в быстро текущий ручей, искавший выход. И он его нашел.
Ее побег был случайным, но по-звериному тихим и быстрым.
Наступал вечер.
Она проснулась и сидела, уставившись в темноту, в ожидании прогулки. Какая-то часть ее существа отметила, что после возвращения Хозяина не было слышно привычного скрежета запираемых замков. Дыхание вошедшего к ней человека было тяжелым и смрадным. С ним появился давно забытый Ритой запах алкоголя. Хозяин долго смотрел на нее, слегка покачиваясь, а потом, не раздеваясь, прошел к себе в спальню. Она с тихим отчаянием поняла, что сегодня у нее не будет вечерней прогулки.
Он пренебрег мерами предосторожности не столько потому, что был пьян, сколько из-за твердой и давно сформировавшейся уверенности в том, что его домашнее животное уже не способно на побег.
Он полагал, что убил в Рите не только тоску о потерянном мире, но и саму память о нем.
И он был почти прав.
Тихое отчаяние и далекий зов снаружи выгнали ее из клетки. Она распахнула дверь комнаты, в которой жила и спала на голом полу, и ее взгляду открылся длинный коридор. В конце коридора чернел прямоугольник заветной двери; за этой дверью был ее теперешний рай.
…Давным-давно, в другой жизни, на одной из верхних планет, она пыталась представить себе рай и ей никогда не удавалось сделать это; но зато она очень хорошо представляла приближение к нему – долгий полет внутри мрачного коридора, стены которого были сгустившимся мраком.
С каждым мгновением удалялось оставшееся позади грязное, плоское, человеческое и не было ничего хуже человеческой грязи – омерзительной блевотины с одуряющим запахом. Ни одно животное не могло произвести такой исключительной грязи, какую производили люди, – может быть, потому, что она имела значение только для им подобных…
Но впереди, в конце черного коридора, было разлито волшебное сияние, нежное, как лунный свет, однако обещавшее гораздо больше – целый блистающий мир, слишком прекрасный, чтобы пачкать его жалкими человеческими словами. От этого свечения захватывало дух; даже в снах, а может быть, именно в снах у Риты щемило сердце от тоски по всему несбыточному, тому, что существовало только в конце черного коридора и нигде больше в целом мире. Бывало, она просыпалась со следами высохших слез на висках и после этого целый день была, как больная.
Сейчас ее не коснулась даже слабая тень тех ощущений. Только инстинкт двигал ею, инстинкт, гнавший Риту в ночь.
Она бесшумно выскользнула из комнаты, готовая каждую минуту шмыгнуть обратно, и услышала хрипы, вырывавшиеся из ЕГО полуоткрытого рта. Острое отвращение, охватившее ее, было уже совсем человеческим чувством, но она не поняла этого. Возможно, именно отвращение помогло Рите нарушить табу, казавшееся незыблемым, и превратило липкий страх перед Хозяином Вселенной в кнут, подстегнувший ее.
Целую вечность она кралась по длинному коридору под аккомпанемент его хрипов к двери, за которой были луна, небо и отсутствие стен. Она столько раз ходила этой дорогой с надетым ошейником, впившимся в горло, что знала наизусть каждый квадратный сантиметр пола; ей были неизвестны только последние несколько метров перед самой дверью – ее terra incognita. Здесь Хозяин всякий раз поворачивал направо, в узкий боковой проход, ведущий во внутренний дворик, где она три раза в сутки справляла нужду.
И в это время еще одно рудиментарное чувство шевельнулось в ней – она ощутила сладкое предвкушение мести. Кухня находилась где-то рядом; Рита никогда не была в ней, но видела, откуда Хозяин приносил еду и воду. По какой-то странной, болезненно-необъяснимой для нее причине она ассоциировала с кухней блеск металлических предметов, среди которых могли быть и предметы для убийства.
Она оказалась у приоткрытой двери в спальню. Бог, поверженный не столько алкоголем, сколько ее безграничным отвращением, предстал перед ее взглядом в необычном ракурсе – она видела только его тяжелый, плохо выбритый подбородок и кадык, заметно дергавшийся при каждом выдохе. Все лишнее исчезло, растворившись в зыбком мареве, – остался только кадык, пульсирующий бугор плоти, в котором была заключена враждебная жизнь.