Та же романтическая ситуация, когда юноша-аристократ влюбляется в прелестную дочь плебея, возвысившегося своим искусством до сомнительной чести увеселять господ, использована в повести А. Погорельского „Пагубные последствия необузданного воображения“. Но подход у авторов разный. Если Адельгейда Полевого — обыкновенная девушка, то Аделина — кукла, сделанная искусным механиком и чревовещателем Вентурино.
Мотив кукольности, искусственности, автоматизма позволяет точно установить источник сюжета, выбранного А. Погорельским. Это повесть Гофмана „Песочный человек“. Погорельский повторяет (причем намеренно) сюжетные ходы немецкого писателя, изменяя не только характеры героев, но и всю манеру повествования. Если у Гофмана доминирует чудесное, то Погорельский невероятное превращает в повседневность. По справедливому замечанию М. А. Турьян — исследовательницы творчества Погорельского, он внес социальные мотивы, открывая тем самым дорогу Полевому и Одоевскому[3].
Социальная сторона оказывается сильной в повести В. Одоевского „Косморама“. Успех графа Б., которому помогают адские силы, — доказательство несправедливости социального устройства. Любопытна расстановка характеров в системе двух „зеркальных“ миров-аналогов. Каждый человек имеет своего двойника в ином мире, „окном“ в который стала детская игрушка — косморама. Но двойничество не означает идентичности: в „звездном мире“ недалекий доктор Бин — умен, простодушная Софья — демонична. И только граф Б. всюду одинаков. Это негодяй, истязающий жену и детей.
Странно соотносятся у Одоевского миры-аналоги. Как правило, земной человек не подозревает о существовании иной сферы. Знания и власть двойников гораздо глубже и сильнее. Исключение составляет только Владимир Петрович, которому на земле открывается неведомая сущность мироздания. Посвященный в тайну, он может видеть „обе стороны“, уловить связь событий, на первый взгляд далеких друг от друга. Но это проникновение абсолютно не зависит от его воли и желания.
Сложная иерархия земного и звездного бытия (причем звездное, кажется, еще не самое высшее) дана писателем на выпуклом и достоверном фоне повседневности. Фантастическое пронизывает вое действие повести, кажется порою невероятным, почти мистическим. Не случайно близкая знакомая Одоевского, Н. Н. Ланская, отзываясь о „Космораме“, вспоминает известную своими мистическими увлечениями графиню Ростопчину: „Сегодня день мой начался с 5-ти часов утра и начался тобою. — Читала твою „Космораму“. — Если ты спросишь, нравится ли мне она? я скажу тебе: вероятно. Если бы я могла понять ее, то, конечно, она бы мне очень нравилась, но надо быть г. Ростопчиной, чтобы вполне понять ее“.
Действительно, сверхъестественных событий в повести хватит с избытком. Герой наблюдает в чудесное окошко косморамы знакомых и незнакомых людей, постигает тайные пружины их поступков, приобретает способность в звездном мире казнить и преследовать несчастных. Невинная „земная“ девушка Софья, хитрая и расчетливая в „звездном мире“, спасает героя от гибели ценой жизни опять-таки своего земного двойника.
Мертвец (граф Б.) с помощью адских козней возвращается к жизни и мстит своим обидчикам. Словом, везде и всюду следы вмешательства потусторонних сил. Кажется, нет на земле ничего и никого, не связанного с Зазеркальем, не испытавшего (даже не сознавая этого) влияния и давления сверхъестественного.
И это так же странно, как сочетание предопределенности и свободы в поведении героя. Условия „игры“, то есть жизни, заданы заранее, приблизительно известна реакция, то есть поведение человека в этой ситуации. Но возможны неожиданности. Скажем, вмешательство доктора Бина, посвятившего Владимира Петровича в тайну, „воскресение“ графа Б., смерть Софьи. Всего этого было бы достаточно, чтобы смутить, заставить отказаться и от любви, и от чудесного дара. Однако герой Одоевского с завидным упорством добивается своего. Он не просто орудие в руках судьбы, поскольку в „звездном мире“, по собственному признанию, — „действователь“. Впрочем, и в реальной жизни он ведет себя очень активно, отличаясь этим от героев предшествовавших фантастических произведений, с покорностью принимавших свою судьбу и даже самую гибель.
Проблематика Одоевского выводит повесть за рамки противоборства реального и фантастического. Сверхъестественное остается непостижимым, но из области мистики Одоевский переносит его в область физически закономерного, хотя и непонятного. Основа синтеза реального и фантастического — человек гармоничный и чистый. Вот почему Софья завещает герою: „Чистое сердце — высшее благо; ищи его“.
Отчаяние не сводит Владимира Петровича с ума. Потрясенный и гибелью Элизы — своей возлюбленной, и самопожертвованием отвергнутой кузины, сам он все же остается жив. Но, очевидно, ему легче было бы умереть…
Фантастическое нередко лишь форма выявления социальной трагедии, самой сущности века. Гибнет студент Вальтер Эйзенберг в одноименной повести К. Аксакова — героя преследует злая сила, которая неизбежно становится частью его самого. Разоряется и теряет царство Нурредин в новелле И. Киреевского „Опал“. И он также слишком поздно постигает простую истину: и зло, и добро, и реальность, и мистика — внутри нас.
Завершают традицию психологической и философской фантастики XIX века повести И. Тургенева и А. П. Чехова. На первый взгляд, источником фантастического могущества по-прежнему остаются силы внешние. У Тургенева — Эллис, идеальное существо, которое показывает рассказчику то одну, то другую сторону жизни, путешествуя не только в пространстве, но и во времени.
Основной прием Тургенева в „Призраках“ — контрасты. Психологические, эмоциональные, социальные. Герой, созерцающий красоту природы, внезапно, почти без всякого перехода оказывается в центре страстей и переживаний человеческих, наблюдает за шествием Цезаря, видит бунт Стеньки Разина. Душа художника внимает страданиям и горестям людским, осознает несправедливость социального устройства, но не находит выхода.
Эллис настойчиво влечет своего избранника в прошлое, показывает ему сцены насилия и жестокости, которые он предпочитал (и предпочитает) не замечать. Вспугнутой птицей удаляется он от тяжелых впечатлений, Эллис даже упрекает его в малодушии. Ведь художник не должен отворачиваться от боли и несправедливости.
Но было бы слишком просто видеть в „Призраках“ лишь аллегорию. Историк М. М. Ковалевский находил в повести „всю субъективно понятую историю человечества“. Сам Тургенев ценил в „Призраках“ ту же субъективность, лирическое начало, то, что критик П. В. Анненков назвал „элегией“, „историей художнической души“. Действительно, в свою „фантазию“ Тургенев внес слишком много личного, слишком много реальности, нарушая тем самым соотношение объективного и субъективного, чудесного и материального.
