– Что у меня на голове?
– Стог сена у тебя на голове, а под ним – пустота.
– Так не бывает!
– Хорошо, что у тебя папа – не хирург, ты бы наслушалась разных историй. Бывает все. Одному мужику полчерепа снесли. И он живет себе дальше как ни в чем не бывало. У другого череп вскрыли, а там пустота, только водичка булькает. А он при этом ходил, разговаривал, работал. Так что у тебя еще все может быть.
– Пусть! Пусть там будет пустота! Но эта пустота живет, и ей хочется кричать, что Королев прекрасен.
– Тьфу на тебя! Интересно, что ты скажешь, когда смена закончится и твой ненаглядный укатит в свой Залесск, а ты к себе в деревню?
– Не знаю. Я, наверное, тогда умру.
– Решение – блеск! Чего тянуть – прямо тут и давай!
– Смотри, у них свет горит.
– Дверь закрыта. Если хочешь туда попасть, лезь в окно.
– Королев!
– Свет не в той палате. Не у мальчишек. В соседней.
– Кто-то еще заболел… Королев!
– Какая-то девчонка. Рукой машет. Свет там какой-то дурацкий. Все синим делает.
– Ах! Королев! Я готова ради него на все! Лешенька!
– Хреново она выглядит, эта девчонка. Как будто синьку на себя вылила.
– Лешка!
– Ай! Мотя! Ты видела?!
– Королев? Где?!
– В том окне! Девчонка! У нее было синее лицо.
– Показалось. Такая ночь… Все немножко нереально.
– Помогите!..
– Ты что?
– Смотри!
– Королев? Ты что?! Не трогай его! Не смей! Лешка!
– Помогите!..
– Ирка! Разбивай стекло! Быстрее! Лешка!
– Сарафан скидывай! Ай! Не получается.
– Сильнее! Королев! Помогите!
– Помогите!..
Сказать, что утро в детском оздоровительном лагере «Радуга» было добрым, значит многое упустить. Оно было… веселым. Что может быть веселее поспать на часик подольше, потому что побудки в восемь утра не прозвучало? Не зашипели привычно репродукторы на четырех столбах, расставленных по всему лагерю, не выплюнули из себя звонкий напев горна, приблизительно ложившийся на мотив песенки: «Вставай! Вставай! Штанишки надевай!» Не грохнуло следом за этим до противности бодрое: «Лагерь «Радуга», с добрым утром!» Не заиграла до зубовного скрежета надоевшая песенка «В небе радуги свет – о-о-о-о! Это лета привет – о-о-о-о! И под этой дугой – о-о-о-о! Мы танцуем с тобой – о-о-о-о! Только с тобой!»
Да что вспоминать все то, чего так и не произошло. Лагерь продолжал спать, птички продолжали мирно чирикать, даже осмелевший дрозд вывел свое заветное: «Филлллиппп, Филллиппп! Пррриди, пррриди! Чай пить, чай пить. С сахаром, с сахаром!» Лишь у корпусов малышни наметилось некоторое оживление. Карапузы, как известно, вовремя ложатся и вовремя встают. Им никакой будильник не нужен.
В это самое время по начинавшей нагреваться дорожке семенил невысокий пухлый человек со сверкающей лысиной, обрамленной пушком кое-где сохранившихся волос. Начальник лагеря Семен Семенович Курицын торопился на внеплановое собрание вожатых. Проходило оно в светлом двухэтажном корпусе, чьи свежеокрашенные бока контрастировали с древними корпусами, где жили дети и обслуживающий персонал. Корпус назывался «Административным». На первом этаже обитали бухгалтерия и комната директора, на втором – кабинеты врачей и… изолятор.
Семен Семенович подошел к ступенькам крыльца. Под ногами захрустели осколки. Не хватало стекол в окне около двери и прямо над ним, в изоляторе. От верхнего разбитого окна вниз тянулись темные полосы. Словно кто зажигалкой провел, оставив закопченный след.
Топот на дорожке предупредил о том, что к корпусу кто-то очень спешит.
– Идут! – вырулил из-за куста сирени вихрастый десятилетний мальчишка в шортах и почему-то в парадной белой рубашке.
– Идут! – прыгнул вперед пацан лет двенадцати, закутанный в простыню.
– Идут! – Долговязый парень из старших отрядов вышагивал степенно, предыдущие гонцы его обогнали, но это его нисколько не тревожило.
Начальник лагеря хрустнул стеклом под ботинком, напряг челюсти и воинственно сощурил глаза.
– Идут, значит? Что ж, хорошо.
И решительно поднялся по ступеням.
Гонцы не стали ждать разрешения уйти. Каждый своим манером ускакал, убежал и ушел, стоило начальнику повернуться к ним спиной.
В холле первого этажа пахло горелыми спичками. Как будто некий гном не нашел себе другого занятия, как извести в ночи десяток-другой коробков.
Слева – лестница наверх, прямо – вечно закрытая дверь бухгалтерии, справа – стеклянная дверь большой просторной комнаты с высокими, в человеческий рост, окнами, с неизменными монстерами по углам, вымахавшими такими большими, что язык не поворачивался назвать их листья «ладошками». Это были гигантские растопыренные лапищи инопланетного монстра.
В кабинете вдоль окна и напротив, вдоль стены, тянулись зигзаги стульев. Выглядело это так, как будто стулья куда-то торопились, но внезапно наступивший рассвет заставил их замереть на месте.
Дверь смотрела на широкий стол, заваленный бумагами, из-под которых еле виднелись два телефона. Директор пересек кабинет и навис над бумагами, словно на расстоянии пытался определить, какая из них нужная, а какая давно просится в мусорную корзину.
Звуки, множество звуков наполняло комнату. Здесь были и задорные голоса зябликов, и шум ветра, и шепотки давно умерших разговоров. А главное – шаги. Они приближались, они накатывали лавиной, они сбивали с ног.
– Мы пришли!
– Садитесь!
В дверь стали входить вожатые, невыспавшиеся, еще несколько помятые со сна.
По одному вожатому от отряда, всего, выходит, двенадцать человек. Начальник быстро оглядел знакомые лица. Старший вожатый Кирюша, как всегда бесшумно, скользнул на свое место около стола, достал блокнот. Недаром – старший, всегда знает, что надо делать.
– Скажите, – вкрадчиво начал Семен Семенович, не дожидаясь тишины, – вы любите детей?
Комнату захлестнули возмущенные голоса. Начальник не стал останавливать своих вожатых: дослушал восклицания до конца – они сами стихли, захлебнувшись в повторениях.
– Я понимаю, что любите, иначе не стали бы вожатыми. Но одной любви здесь не хватает. Ваша любовь не удержит их около вас. – И без паузы, без предупреждения, без приличествующего такому сообщению лирического отступления: – У нас пропали мальчики! Первый отряд. Алена, может, вы сами все расскажете?
Поднявшаяся девушка была невероятно красива и, по всему выходило, что она еще не осознала своей красоты. Ни в лице, ни в глазах у нее не было ни холодного цинизма, ни высокомерия, что так часто встречаются у девушек, многими захваленных. Она мгновенно покраснела, стрельнула глазками направо-налево, теряясь и чувствуя свою беспомощность.
