И еще наврал папа Карума, что будет сидеть со стадом. Маур не дурак, он слышал как удалялись голоса пастухов. Карума тоже ушел. А Тота и Мирта, которые в деревне ртов не закрывают, шлепая по спинам визжащих молодух, у костра молчали, будто зубы им склеили воском. Вот ушли. Втроем. И тут уж Маур точно дурак — всю ночь просидит у костра, и старик ничего не рассказал толком. А утром домой — и так идти почти весь день, к вечеру только доберутся.
Он снова взял цепь и стал укладывать ее в вырытую канавку, следя, чтоб под ветками оставалось пространство для воздуха. Держа в голове направление, куда ушли мужчины, торопясь, но аккуратно, присыпал кое-где ветки рыхлой землей. И, сунув хвостик цепи в костер, подождал, когда тот разгорится. Встал, отряхивая руки. Огонь ел ветку, останавливался над кучкой земли, будто раздумывал, но, найдя сцепленную с предыдущей новую ветку, заползал на нее, потрескивая. Так и будет крутить вокруг костра, прикинул Маур, потуже затягивая вокруг пояса повязку, а приползет по канавке снова в костер, тут уж и я вернусь.
Он ступил в темноту и пошел вслед за мужчинами, так же, как старый пастух, бережно ставя широкие ступни на колючки и сухие стебли спаленной зноем травы.
Маур шел медленно, но ровно, не останавливаясь, и малая скорость позволяла ему просматривать рваную темноту, состоящую из черных куп низкорослых деревьев, черных пятен лощин между мерцающими смутной белизной сухих кустов, черных закраин огромного звездного неба, огненная россыпь которого к горизонту сходила на нет и тонула в темноте саванны. Глаза, непрерывно двигаясь под веками, цепляли и отпускали светлые пятна травы на пригорках, гнутые стволы отдельных деревьев и еле заметные прожилки пастушьих троп, которые, так же как звезды, не кончаясь, просто пропадали в темноте. Одна из тропинок маячила перед глазами, и на ее смутный свет он шел, поводя руками, когда приближалась очередная черная купа — ветки кустов были усажены изогнутыми шипами и нужно было мягко отвести каждую, чтоб она не раскачалась, не прилетела обратно, ловя за волосы и повязку на бедрах.
Далеко впереди тупали шаги трех человек, пересыпаясь вразнобой, как фасоль в полотняном мешочке. Глухие мужские голоса иногда долетали до него и, отпуская ветку, он снова подивился, как молчаливы и смирны Тота и Мирта.
Маур был хорошим пастухом, дядя всегда посылал его, когда овцы разбегались, напуганные пустынными грозами, полыхавшими во все небо ярко и сухо — до оскомины во рту. И мальчик всегда находил их — дрожащих, уткнувшихся мордами в колючую путаницу ветвей. И теперь шел, думая о мужчинах, — они тоже овцы, и после веселой ухмылки (он представил себе Тоту с пучком травы в оскаленных зубах) эта мысль стала настоящей, налилась тяжестью. И идти следом было совсем легко — столько звезд, видны тропы и слышны невнятные голоса — хороший пастух своих овец не растеряет.
Топоча и постукивая иглами, вышел из травы круглым камнем дикобраз, замер на тропе, и Маур замедлил шаги, давая зверю скрыться в зарослях. И сам пошел дальше медленнее, потому что голоса стали яснее. Вспыхнула у самой земли крошечная звезда, разгорелась, свет запрыгал вокруг, осветив склоненные силуэты — мужчины развели костер и теперь хлопотали вокруг.
Маур крался по тропе, пока был уверен, что его не видно, а когда стал различать в бормотании отдельные слова, то ступил вправо и двинулся по траве, огибая кустарник. Свет нового костра дрожал неровным пятном, пересекался ветвями, становясь маленьким, прятался за силуэтами мужчин, а потом снова пыхал в разные стороны. И когда Маур присел, отводя ветки перед глазами — совсем рядом, но невидимый пастухам, огонь, наконец, успокоился, горя ровно и широко, бросал в небо высокие языки пламени, легкие, как девичьи ленты на празднике. Такими — алыми, синими и охряными, девушки повязывают упрямые волосы и перетягивают грудь. А потом, станцевав первый взрослый танец, дарят ленты дереву, что растет у колодца. А мальчики снимают и забирают себе, а иногда дерутся за них с ножами, до первой крови из руки или ноги.
За скачущим пламенем костра тоже росло дерево, и огонь освещал разбросанные в звездное небо угловатые ветки — пыхнет и они ярко-желтые, как глина на берегу реки, уйдет вниз, и ветки исчезают, как и не было их. Маур пригнул колючие плети пониже и прищурился. Когда огонь стихал, дерево показывало странный ствол с толстым наростом, совсем черный, он лоснился от пламени красными бликами, будто к стволу привязали огромный бурдюк из мокрой кожи речной свиньи. Выстрелила в огне ветка, костер швырнул в темноту россыпь золотых искр, закрывая от глаз мальчика непонятное. Маур нахмурился и, шепча про себя нехорошие слова, лег на траву и пополз под низкой грядой кустарничка в обход, чтоб найти себе место, где дерево видно получше. Мужчины суетились, изредка оглядываясь по сторонам и застывая, прислушивались. Но саванна бормотала только свои привычные ночные песни, которые свет костра отогнал дальше в темь. Маур полз, извиваясь, как ящерица, морщился и втягивал живот, когда по коже скребли колючки и мелкие камушки. И, миновав открытое место, облегченно вздыхая, сел на корточки за приземистой стеной переплетенных ветвей. Устраиваясь, не сразу посмотрел в сторону костра, — выпятив губу, опустил голову, выдергивая из повязки застрявшую колючую ветку. А когда поднял, то еле сдержал вскрик. Прямо напротив его укрытия, по правую руку от костра, прилипнув к толстому стволу, будто вырастая из него, сидел огромный костлявый мужчина, задрав колени и обхватив их длинными руками. Свет мелькал, размазываясь по натянутой коже, и исчезал, чтоб снова вернуться, показывая то, что мальчик не успел увидеть: кисти рук, туго перетянутые кожаным ремнем, такой же ремень на сдвинутых щиколотках, ссутуленные широкие плечи и, тут Маур сглотнул, и не замечая жеста, поднес руку к своему горлу и потер кожу, — примотанная третьим ремнем за шею к стволу большая голова без глаз. Костер снова мягко полыхнул, прошла мимо черная фигура Тоты, и мальчик опустил дрожащую руку. Это мешок, понял он. Неуверенно улыбнулся, ничего все же не понимая. На голове великана — кожаный гладкий мешок, натянутый до подбородка. Ну хоть не демон безглазый. Но зачем так? И долго ли сидит?
На треноге из жердей непалимого дерева гоб покачивался горшок, запах варева щекотал ноздри мальчика. Пахло горелой травой, которую уже намочил дождь, и мясом. И еще чем-то, совсем незнакомым, вроде как из калебаса со старым перезревшим пивом только с запахом гнилых цветов. Карума хлопотал над варевом, помешивая, а Тота стоял позади, держа наготове миску. Вот старый пастух нагнулся, костер осветил худое лицо с крепко сжатыми губами. Втянул в себя запах и закашлялся. Тота быстро отступил на шаг, и мальчик вытянул шею, всматриваясь.
