Священник видел из своего окна, как пришелец вытащил свой прибор и помочился прямо на старый «мерседес» ведьмы…
Мария проснулась в отвратительном расположении духа. Настроение было гнусное, погода — еще гнуснее, а о заведении «Млын», куда ей предстояло отправиться на работу после полудня, и говорить нечего. Там ее ждали прыщавые фермеры и геморроидальные старикашки, которым не поможет и привязанный карандаш. Случалось, правда, что в «Млын» забредет кто-нибудь из парней Начальника или председательские телохранители, но те привыкли все получать задаром. А значит, она заработает в лучшем случае триппер. В худшем можно было схлопотать пулю между глаз. Просто так. Для смеха.
Расклад был обычным, и пора уже было к нему привыкнуть. Мария честно пыталась, но выходило плохо. Впрочем, пару недель назад появилась еще одна причина для дискомфорта. Такая же ужасная, как выпотрошенное и обезглавленное тело старой шлюхи из «Петушка» (голову нашли позже — она была насажена на церковный крест, а ливер оказался в кастрюле с любимым борщом Председателя городской управы). Впрочем, со шлюхами такое случалось. Это был профессиональный риск. Чего не скажешь о банкире Тряхлисе или «солисте» Хоботе.
Все знали, что Хобот был человеком Начальника, всегда работавшим в одиночку. Именно «был», потому что от него осталась только наиболее выдающаяся часть его тела, вставленная в рот банкиру, сваренному живьем. Мария видела все это своими глазами — она была в числе тех, кого пригласили для опознания. Не банкира, конечно, а Хобота…
Ее рука сама собой нырнула под кровать за бутылкой яблочной браги. Это было примитивное пойло, которое обухом било по голове, зато избавляло на время от всех проблем. Радикально. Лучшим средством была только веревка, но веревка — это то, что можно отложить и на завтра, и на послезавтра.
Она сделала три больших глотка. Голова загудела, словно надтреснутый церковный колокол. Через десять минут, вспомнив голенького и младенчески розового банкира с окровавленной соской во рту, Мария уже смогла улыбнуться. Человеческая плоть действительно была или уродливой, или смешной. Откуда же тогда бралась похоть?..
Она зевнула, широко открыв рот, и пнула ногой голодного пса. Кобель смотрел на нее недобрым взглядом. «Когда-нибудь сожрет меня», — подумала Мария равнодушно и принялась в пятисотый раз рассматривать картинки на стенах.
На выцветших фотографиях, вырезанных из старых журналов, были ухоженные дамы в вечерних туалетах, усыпанных драгоценностями, как ее кобель — лишаями, гладкокожие девушки, рекламирующие домашние солярии, и явно хорошо воспитанные мужчины в смокингах и с ослепительными оскалами. Документальная сказка. Волшебный сон, который где-то и для кого-то был повседневностью.
Мария почувствовала себя так, словно запустила в свежую рану присоленный палец… А ведь она была еще красива. Мешки под глазами и ранка на губе — это поправимо. Сложнее было с татуировками на внутренней стороне бедер. Татуировки остались на память об одном умнике, заодно лишившем Марию девственности, когда ей было всего двенадцать лет. По обе стороны ее сокровенного отверстия красовались две лежащие восьмерки — математические символы бесконечности. Одна с плюсом, другая с минусом.
У Марии действительно был огромный диапазон. Несмотря на большое количество клиентов, среди которых преобладало всякое отребье, ей до сих пор нравилось это дело. Особо чувствительной была грудь, мгновенно реагировавшая на ласку. На шее все еще не было ни единой морщинки. Взгляд с поволокой взволновал бы даже тупое животное. В наследство от матери Мария получила здоровые, ровные, белые зубы и густые, слегка вьющиеся волосы цвета потускневшей меди. Тонкие пальцы оканчивались твердыми острыми ноготками, способными не только нежно щекотать, но и грубо царапать. А кожа Марии была свежа и юна, как будто ее не касались лучи иссушающего летнего солнца и промозглый воздух зимы. И хотя множество подонков оставляли болезненные рубцы и следы ожогов на ее теле, дважды в ее жизни случались ночи, ради которых стоило жить.
В первый раз ей попался безбородый сопляк, почти мальчик, поразивший ее инстинктом великого любовника. Во второй раз это был пятидесятилетний ветеран с огромным опытом и изысканный, точно сам дьявол. Оба видели в Марии не просто самку с тремя более или менее тугими отверстиями. Мальчишка отнесся к ней как к чудесному подарку судьбы. Вожделение разбудило его воображение. А она выпила до дна его юность… «Дьявол», оказывается, знал, что занимается любовью последний раз в жизни. Он убивал ее нежностью. Она таяла, пока кожа не стала прозрачной и весь жар не истек вовне… Он дарил ей наслаждение и нерастраченную любовь со щедростью обреченного. Это было его завещание миру — мимолетное, будто человеческое существование. Но не такое мимолетное, как он полагал. Мария носила пепел той ночи в своем сердце.
Мальчишку прикончили в перестрелке на следующий же вечер, а «дьявола-искусителя» поймали и повесили утром… В первые дни после тех смертей ей казалось, что из нее вынули микроскопические пружинки, скрепляющие мышцы и кости скелета. Потом она уже не жила, а текла, будто помои в сточной канаве, — не потому, что хочется, а потому, что существует уклон…
Она сделала еще два больших глотка. Не стоило напиваться перед рабочим днем, и все же… Идея относительно того, что можно жить и не пить, возникла явно не в городе Ине, а в каком-то другом месте. Вероятно, там, где были сделаны фотографии, украшавшие стены ее убогой спальни.
Окраина напоминала Валету пародонтозную челюсть, а вросшие в землю дома — гнилые шатающиеся зубы. Если весь городишко такой, придется поискать что-нибудь получше…
Оставив позади следившую за ним двуногую крысу, он вскоре наткнулся на другую. В отличие от первой эта не пряталась, а радостно улыбалась рыдающему небу. Улыбка слабоумного была настолько широкой, что дождевые капли попадали ему в рот. Лучшим способом напиться было только лакать прямо из лужи.
Он сидел прямо на земле, подпирая спиной поваленную телефонную будку. У него были младенчески ясные глаза и — странное дело — совершенно сухая голова в струпьях. На приближение чужеземца дурачок никак не отреагировал.
При виде столь совершенного покоя Валета чуть ли не впервые в жизни посетило жутковатое чувство — он усомнился в собственном существовании. И все оттого, что какой-то невооруженный придурок не испугался его и, похоже, даже не заметил…
Валет знал два способа борьбы с дискомфортом. Первый — устранение причины. Второй — удаление от причины на возможно большее расстояние.
