Риммон отметил, как при взгляде на молодого иудея презрительно выпятилась вдруг нижняя губа Августа фон Мормо, уподобляя его представителям габсбургской династии, сам же Сиррах обратил почему-то внимание на то, что сукно фрака Хамала — запредельно дорогое, а пошив — просто бесподобен.
Между тем, записав всех и педантично пересчитав все тринадцать имен, Эфраим Вил коротко сообщил, что первокурсникам гуманитарного факультета Меровинга по традиции жить предстоит в Северном крыле третьего корпуса. Через год они будут переведены в центральное здание, к студентам старших курсов.
Необычный, глубокий и грудной голос куратора прозвучал под стрельчатыми сводами очень отчетливо и как-то зловеще, словно в предутренней тишине каркал ворон. Некоторым показалось, что вдруг стало холоднее, но они приписали это впечатление кто — морскому бризу, а кто — извечной сырости старых замков. Напоследок куратор ещё раз высокомерно оглядел собравшихся, и мрачно, словно через силу, изрёк, что Меровинг — частное, аристократическое и весьма привилегированное учебное заведение, о чём всем им надлежит помнить…
Столпившиеся студенты исподлобья рассматривали друг друга, чувствовали себя неловко и торопили слуг поскорее разместиться в комнатах. Никто никого не запомнил, лишь юноши восторженно оглядывали белокурую Эстель, хорошенькую, как картинка, да девушки искоса бросали взгляды на красавца Мориса де Невера.
Впрочем, на него был устремлены не только женские взоры.
Немец Генрих Виллигут, бледный полноватый блондин, о лице которого можно было что-то сказать лишь после получасового вглядывания в него, ибо если оно чем и выделялось, то именно невыделяемостью, тоже заворожено пожирал глазами безукоризненную красоту молодого француза. В свою очередь, на самом Виллигуте неожиданно остановился взгляд Гиллеля Хамала. Продолжалось это несколько минут, после чего явно выраженные семитские черты юноши исказила легкая гримаса брезгливого отвращения. Он, гадливо передернув плечами, торопливо поднял свой небольшой саквояж, высокомерно кивнул слугам, нёсшим сундуки, и, не оглядываясь, двинулся вверх по лестнице.
За ним последовала Хелла Митгарт, светловолосая англичанка, чьё уродство столь заворожило Сирраха Риммона. Её сундук занёс в замок брат, остальным девицам помогли их будущие сокурсники. Морис де Невер, опередив Августа Мормо, галантно протянул руку красавице Эстель, Ригель робко предложил свои услуги Симоне Утгарт. Риммон поднял дорожную сумку величавой Эрны Патолс, а Нергал решил было помочь рыжеволосой Лили фон Нирах, но она предпочла опереться на руку Августа Мормо, и, мелодично затараторив по-немецки, что у неё родня в Австрии, ведь он оттуда, не правда ли? Кажется, его дядя, Адольф фон Мормо, если ей не изменяет память, был министром юстиции? Мормо кивнул, запустив глаза в наиоткровеннейшее декольте фройляйн фон Нирах, похотливо улыбнувшись, подумал, что здесь, возможно, будет и не столь тоскливо, как ему ожидалось…
Девицы устроились в просторном портале на третьем этаже, при этом итальянка Эстель оказалась вместе с англичанкой Симоной Утгарт и немкой Лили Нирах в больших апартаментах, где у каждой из девиц была своя спальня, а две другие англичанки, Эрна Патолс и Хелла Митгарт, поселились отдельно — каждая в разных концах коридора, — в небольших номерах с одной спальней и небольшой гостиной.
Молодым людям коридорный показал их комнаты на втором этаже — первого и второго класса. Наиболее состоятельные из студентов — ими оказались Нергал, Мормо, Риммон и Невер — расположились в апартаментах, выходящих окнами на побережье и состоящих из гостиной и двух спален, одну из которых обычно делали кабинетом. Ригель, Митгарт и Виллигут поселились в номерах поскромнее, в которых были только спальня и гостиная. Такой же выбор сделал и Гиллель Хамал, предпочтя небольшую угловую комнату в два окна с видом на приморские скалы. Он не любил море.
После расселения все предпочли уединиться в своих комнатах — сказывалась усталость долгого дня. Никто из прибывших не видел, как на крохотном балкончике возле кабинета декана на третьем этаже появились две темные фигуры.
— Не знаю как вам, Рафаил, а мне они не понравились. Дурная эпоха стандартных фраков и сюртуков, одинаковых шейных платков и ботинок — как это нивелирует, как убивает личностное начало, не правда ли? Все почти неразличимо похожи, натура загнана в шаблон, в трафарет! Мне были по душе времена медичейские, борджиевские, фарнезийские — вот где человек раскрывался-то! Помните Ферранте Неаполитанского? Титан!! Пировал с мумиями врагов в склепе под замком, напевая дивные ариозо…
Его собеседник кивнул, подтверждая сказанное, но не согласился с говорившим.
— Ну, пел-то, положим, плохо. Ни голоса, ни слуха…
— Не придирайтесь к мелочам, Рафаил. Это были гиганты мерзости, исполины страсти! А что ныне? Впрочем, что я утрирую? Это просто горечь завышенных ожиданий, сам виноват. Я ждал большего. Этот, читающий мысли, ох… бедняжка. Он трусоват и когда осмотрится… — куратор хохотнул, — а вот оборотень просто милашка. И девочки иные недурны! Истинные ведьмы. А ваш выкормыш, признаюсь, совсем серенький. Боюсь, когда вампир с мертвецом развернутся — ему не сдобровать…
— Ждать от них добра было бы непростительной наивностью, Эфронимус, — миролюбиво согласился Рафаил.
В расплывшихся тучах появился месяц, желтой лимонной долькой зависший над замком. Внизу в траве звенели цикады, а воздух разрезали шуршащие крылья и писк нетопырей.
Куратор усмехнулся.
— Так сколько отведём на партию? К декабрю управимся? Или потянем до весны? Ведь погост романтичней в дни цветения жасмина… Если честно, самому торопиться не хочется — ребятишки всё же забавны.
— Вы правы, Эфронимус, — тон Рафаила не изменился, — не будем торопиться.
По прошествии нескольких дней, встречаясь на лекциях и в библиотеке, приезжие стали запоминать имена и лица друг друга, некоторые делали первые попытки лучше узнать своих сокурсников. Бог весть почему, но особенно настойчивым это желание было у Эрны Патолс, величавой англичанки с горделивыми чертами египетской царицы. На третий день по приезде она, подпирая спиной косяк двери, мерцающими глазами смотрела на свою сокурсницу, рыжую немку Лили фон Нирах, которая, припудрив лицо, застегивала на шее замочек бриллиантового колье и непринуждённо болтала. Вращавшаяся среди отпрысков самых аристократических семей Европы, она была для Эрны, приехавшей из Лондона и не знавшей никого из студентов, неиссякаемым кладезем информации. Лили же о каждом слышала хоть что-то — слушок ли, сплетню, разговорчик, а о некоторых располагала и вполне достоверными сведениями. Эрне не очень-то нравилась эта высокомерная и изломанная кривляка, считавшая, что ей равны разве что Гогенцоллерны, но выбирать не приходилось.
