скажу: «Раз, два, три и валяй». Допустим, что вы начнете при слове «валяй».
Тут он поместился у креста, на мгновение погрузился в глубокую задумчивость, потом взглянул вверх и, кажется, слегка улыбнулся, потом затянул тесемки своего передника, потом пристально посмотрел на Даммита и наконец произнес установленный сигнал:
– Раз, два, три – и валяй!
При слове «валяй» мой бедный друг ринулся во всю прыть. Столб не был ни особенно высок, ни особенно низок, и я был уверен, что Даммит перепрыгнет. А если нет? Да, вот вопрос: если нет? По какому праву этот старый господин заставляет другого господина прыгать? Кто он, этот нелепый старикашка? Предложи он мне прыгать, я не стану, вот и все, и знать не хочу, что он за черт. Как я уже говорил, мост был устроен в виде галереи, и в ней все время раздавалось эхо, которое я услышал особенно ясно, когда пробормотал четыре последние слова.
Но то, что я говорил, и то, что я думал, и то, что я слышал, заняло какое-нибудь мгновение. Не прошло и пяти секунд, как мой бедный Тоби прыгнул. Я видел, как он мчался, как он отделился от места и поднялся вверх, выделывая ногами самые ужасающие фигуры. Я видел, как он выкинул вверху над самым столбом пируэт, и мне показалось крайне странным, что он не продолжает подниматься. Но весь прыжок был делом одного мгновения, и я не успел хорошенько поразмыслить, как мистер Даммит шлепнулся навзничь по сю самую сторону креста. В ту же минуту я увидел, что старичок улепетывает со всех ног, поймав и завернув в передник что-то тяжелое, упавшее из-под темного свода над крестом. Все это крайне изумило меня; но некогда было думать, потому что мистер Даммит лежал не шевелясь, из чего я заключил, что чувства его оскорблены и что он нуждается в моей помощи. Я поспешил к нему и убедился, что он получил, что называется, серьезную рану. Дело в том, что он лишился головы, которую я нигде не мог найти, несмотря на самые тщательные поиски. Итак, я решился отнести его домой и послать за гомеопатами. Между тем у меня мелькнула догадка. Я открыл ближайшее окно, и печальная истина разом уяснилась мне. Футах в пяти над верхушкой столба проходила поперек моста плоская железная полоса, составлявшая часть целой системы таких же полос, служивших для укрепления постройки. Казалось очевидным, что шея моего злополучного друга пришла в непосредственное соприкосновение с острым краем этой полосы.
Он недолго жил после этой страшной потери. Гомеопаты дали ему недостаточно малую дозу лекарства, да и ту, которую давали, он не решился принять. Ему становилось все хуже и хуже, и наконец он умер: поучительный урок для всех живых бездельников. Я оросил его могилу слезами, вделал полосу в его фамильный герб, а для возмещения расходов по погребению послал мой весьма скромный счет трансценденталистам. Эти мерзавцы отказались платить, тогда я вырыл мистера Даммита из могилы и продал его на мясо для собак.
Пути господни в природе и в промысле – не наши пути, и формы, которые мы создаем, несоизмеримы с беспредельностью, глубиной и неразрушимостью его творений, более глубоких, чем колодезь Демокрита.
Джозеф Гленвилль
Мы добрались до вершины главного утеса. Прошло несколько минут, пока старик отдышался и заговорил:
– Еще недавно, – сказал он наконец, – я мог бы вас провести по этой дороге не хуже младшего из моих сыновей, но года три назад случилось со мной происшествие, какого никогда не приходилось испытать ни единому смертному, а если и приходилось, то он не пережил его. Шесть часов смертельного ужаса, пережитые мною, сломили мое тело и мой дух. Вы думаете, что я очень стар, – это ошибка. Довольно было одного дня, чтобы превратить черные как смоль волосы в седые, ослабить члены и расстроить нервы так, что я задыхаюсь теперь при малейшем усилии и пугаюсь тени. Поверите ли, у меня кружится голова, когда я смотрю с этого пригорка.
«Пригорок», на котором он расположился, беззаботно растянувшись на самом краю, свесив голову и верхнюю часть туловища вниз и упираясь локтем в скользкий край, – этот «пригорок» возвышался тысячи на полторы футов над соседними утесами в виде крутой, отвесной и черной скалы. Я ни за какие деньги не согласился бы подойти ближе шести шагов к его окраине. Опасное положение товарища внушало мне такой страх, что я растянулся на земле, уцепился за кустарник и не решался даже взглянуть на небо, – мне все казалось, что ветер сорвет скалу.
Нескоро я оправился и овладел собой настолько, что решился сесть и полюбоваться на окружающий вид.
– Напрасно вы боитесь, – сказал проводник, – я нарочно привел вас сюда, чтобы вы могли видеть то место, где случилась происшествие, о котором я сейчас упоминал; я расскажу вам об этом подробно. Мы находимся теперь, – продолжал он со свойственной ему точностью, – на норвежском берегу, под шестьдесят восьмым градусом широты, в провинции Нордланд, в пустынном округе Лофоден. Скала, на которой мы сидим, – Гольсегген. Теперь приподнимитесь немножко – держитесь за траву, если кружится голова, вот так, – и взгляните на море, вон туда, за грядой туманов.
Я взглянул и увидел безбрежную даль океана, как чернила черного, так что мне вспомнилось описание Маге tenebrarum [59] у нубийского географа. Воображение человеческое не в силах представить себе более безнадежную картину. Вправо и влево, насколько мог хватить глаз, простирались груды мрачных темных утесов, казавшихся еще угрюмее среди бешеных валов прибоя, с визгом и ревом кативших свои седые гребни. Как раз против мыса, на вершине которого мы находились, на расстоянии пяти-шести миль виднелся, почти исчезая в волнах, маленький остров, двумя милями ближе, – другой, еще меньше, голый, скалистый, усеянный грудами черных каменьев.
Океан на пространстве между берегом и самым отдаленным островом имел какой-то странный вид. Несмотря на сильнейший ветер с моря, волны кипели, вставали, двигались по всем направлениям, по ветру и против ветра. Пена была заметна только в непосредственном соседстве с утесами.
– Тот остров, что подальше, – сказал старик, – норвежцы называют Вургом. Поближе – Моское. На милю к северу – Амбаарен. Вон те утесы – Полезен, Готгольм, Кейдгельм, Суарвен и Букгольм. Подальше – между Моское и Вургом – Оттергольм, Флимен, Зандфлезен и Стокгольм. Таковы названия этих рифов, хотя зачем им даны названия – ни вы, ни я не
