– Взяли! – крикнул Багор, продираясь на коне сквозь заросли.
Вскоре они ее увидели. Девушка сидела на земле, прижавшись спиной к мощному стволу дуба, и пыталась отбиться от собак. Ее белое платье было испачкано кровью. Кровь хлестала из прокушенного бедра. Лицо было бледным, как холстина, глаза расширены от ужаса.
Багор выхватил плеть и принялся охаживать ею собак.
– Пошли прочь! – яростно орал он. – Прочь!
Собаки, хорошо знакомые с необузданным нравом своего хозяина, с визгом и поскуливанием отскочили от девушки.
Багор вперил в нее пылающий взгляд и с издевкой проговорил:
– Сударыня, вы, кажется, заблудились?
Девушка с ужасом смотрела на атамана.
– Простите, что задержался, сударыня, – продолжил атаман с холодной насмешливостью. – Мерзавец Чайши развлекал меня своими выходками. Кстати, он здесь, со мной. Хотите с ним поговорить?
Багор сунул руку в сумку, притороченную к седлу, достал из нее голову зарезанного маньчжурца и швырнул к ногам Вероники. Она закричала и поджала ноги.
Багор продолжал куражиться. Алешка Гржебов слушал его болтовню вполуха и, не отрываясь, смотрел на девушку. Странно, но она и сейчас – грязная, растрепанная, бледная, израненная – была красивее всех Алешкиных зазноб.
На душе Гржебова стало мрачно и тяжело. Он с изумлением понял, что эта девка ему небезразлична.
– Мамочка… – хрипло шептала Вероника, с ужасом глядя на атамана и пытаясь отползти.
Сердце Гржебова сжалось от тоски. В последний «их раз» она сказала, что он ей люб. Алешка тогда почти не обратил внимания на ее слова. Мало ли, кому он люб. Зазноб вокруг море, а он один. Но сейчас те слова отчетливо вспомнились ему.
– Проучи ее, Багор! – крикнул Бугаев.
– Проучи эту шалаву! – поддакнул, яростно сверкая белками глаз, Крот.
А в ушах у Гржебова все звучал и звучал ее голос: «Ты люб мне… Люб мне… Люб…»
Ванька Багор отхлебнул из фляги вина и спрыгнул с коня.
– Проси пощады! – рявкнул он девушке.
Багор заслонил ее спиной, и Гржебов не видел лица Вероники. Да он и не хотел видеть.
– Проси пощады! – снова прорычал Багор и выхватил из-за пояса плеть.
И тогда она заговорила. Тихо, быстро, взволнованно и гордо. Алешка не расслышал ее слов, но от звука голоса девушки ему снова стало тоскливо. Черт знает что такое! Рвать сердце из-за какой-то бабы! Что же ты за казак такой, Гржебов?
В душе Алешки поднялась злость. И тогда он крикнул:
– Атаман, твоя шалава издевается над тобой!
– Барышня-то голубых кровей… – съязвил Крот.
Казаки за спиной Гржебова захохотали.
Багор подошел к Веронике, резко замахнулся и стегнул ее плетью. Девушка вскрикнула и закрыла лицо руками.
– Проси пощады! – рычал Багор. – Ну!
Вероника вытерла с подбородка кровь и ничего не ответила, только смотрела на атамана расширившимися от ужаса глазами.
Атаман выругался, повернулся к Гржебову и приказал:
– Алешка, веревку!
Гржебов отвязал от седла веревку, которой обычно стреноживают коней, и швырнул атаману.
– Что ты собираешься делать, Багор? – спросил он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Хочешь подвесить ее за ноги?
– Заткнись! – крикнул атаман и, разматывая веревку, присел возле девушки.
Алешка почувствовал себя так, словно из-под ног у него ушла земля. Он же повесит ее! Как пить дать повесит! Господи, да что же это, а?
Гржебов завертел головой, вглядываясь в лица казаков. Нет, на них положиться нельзя. Они уже почуяли кровь и теперь не остановятся.
Атаман тем временем связал Веронике запястья. Затем быстро подхватил ее на руки и зашагал к болоту. Девушка не сопротивлялась. Алешка тоже спрыгнул с коня и, положив пальцы на рукоять татарского кинжала, угрюмо двинулся за атаманом. По пути ветка бузины хлестнула его по лицу, но он лишь дернул головой и двинулся дальше, чувствуя, как по щеке потекла теплая струйка крови.
«Ты люб мне… люб… люб…» – стучало в ушах у Алешки. Глаза его заволокло яростью. Он выхватил кинжал и прижал его к бедру, чтобы не увидели казаки.
– Последний раз тебе говорю: проси пощады! – опять зарычал Багор. – Ну, пеняй на себя!
И атаман швырнул Веронику в болото. Алешка остановился как вкопанный. Его вдруг охватила паника. Будь перед ним сотня маньчжурцев, он бы знал, что делать. Он бы не растерялся ни на минуту. Но перед ним маячила спина атамана. А сзади уже напирали казаки.
– Багор, ты выпустил веревку! – крикнул кто-то.
– Она захлебнется, атаман!
А Гржебов продолжал стоять, словно из живого человека превратился в деревянную чурку. Расширившиеся от страха глаза девушки смотрели прямо на него. А губы ее шевелились в беззвучном крике:
– Алеша!
Гржебов двинулся было с места, но Ванька Багор рявкнул:
– Стоять! – и растопырил руки, не подпуская никого к болоту.
Девушка еще несколько секунд боролась за жизнь. Она дернулась раз… другой… но силы покинули ее, и трясина, чавкнув, сомкнулась у нее над головой.
Гржебов стоял у болота, в ужасе вытаращив глаза на то место, где только что виднелась белокурая голова Вероники. Все! Конец! Ее больше нет! Нет больше Алешкиной любви! Господи, да как же такое может быть?
– Айда в лагерь, – устало проговорил Ванька Багор.
Проходя мимо Гржебова, он хлопнул его по плечу. Алешка вздрогнул и – проснулся.
…Лицо Алексея было покрыто горячим потом. Рука, казалось, еще чуяла смертоносную тяжесть кинжала. Правая щека горела огнем. Тенишев поднял руку и потрогал ее. Рубец уже успел затянуться и покрыться корочкой. Алексея пробрал мороз.
– Что это было? – прошептал он изумленно.
И огляделся вокруг, словно ожидал, что кто-нибудь ответит ему. Но отвечать было некому – мастерская пуста. За окнами брезжил рассвет. Тогда Алексей перевел взгляд на картину. Девушка на холсте смотрела пристально и холодно. Казалось, она беззвучно смеется над ним.
Часовщик с опущенной головой сидел перед Верой на стуле и смотрел оцепеневшим взглядом на свои растопыренные пальцы. Он был абсолютно неподвижен и напоминал фигуру какого-нибудь медитирующего восточного бога, высеченную из каменной глыбы.
– Мне не нравится называть вас Часовщиком, – сказала Вера. – Нам было бы проще общаться, если бы я знала ваше имя.
Но Часовщик молчал. Вера внимательно смотрела на его пальцы. Они должны были шевельнуться. Ни один человек не может так долго держать пальцы на весу, оставляя их полностью неподвижными.
Но пальцы Часовщика не пошевелились. Либо у верзилы поистине безграничное самообладание, либо он действительно ввел себя в некое подобие медитативного транса.
