Он спасся, думала Элька, а тюлени владеют магией, и рано или поздно он вернется за ней. Герцоговой дочкой она оказалась бестолковой, но здесь не опозорит себя.
Дни текли однообразные, тихие, и один раз, выглянув в окно, Элька увидела, что в саду появились красные листья. В воздухе что-то изменилось, словно перед снегом. И правда, на горизонте скопились тяжелые бледные тучи, а перед воротами в резиденцию выстроилась целая вереница экипажей. Калеб несколько раз выходил в коридор и с кем-то негромко беседовал, потом пришла незнакомая женщина, похожая на прежнюю Элькину компаньонку (ту Элька с тех пор так и не видела), и принесла на «плечиках» тяжелое белое платье.
— Я надену, — сказала Элька, — но зачем?
— Сегодня спуск на воду нового броненосца, — сообщила не компаньонка, — и вы как представитель правящей фамилии…
Наверное, герцог уже нашел преступников, подумала Элька, и больше не боится за меня. Жаль, что он ничего не рассказал мне об этом. Принадлежать к знати — это значит знать.
Платье было тяжелое, громоздкое, но Элька уже привыкла к тяжелым платьям. Она достала из шкатулки тяжелую цепь с жемчужиной и надела через голову. Одно звено зацепилось за прядку волос и больно дернуло.
— Может, без нее лучше, госпожа Электра? — неуверенно предположила не компаньонка.
— Не лучше, — сухо сказала Элька и вышла за не компаньонкой в коридор, чуть приподнимая щепотью длинную юбку.
Господин герцог ждал на крыльце. Он был в торжественном камзоле, похожем на те, что носили важные господа на портретах в парадном зале, и с тяжелой золотой цепью, но Элька, которая уже понимала его настроение, видела, что он не спал ночь и время от времени чуть заметно морщится: наверное, болит желудок.
— Хорошо, что ты его надела, — сказал герцог вместо приветствия, — этот тюлений презент. У тебя есть чутье.
Он протянул руку, и, опираясь на нее, Элька пошла к экипажу — на этот раз не к глухому, черному, а золоченому, в завитушках, и не самодвижущемуся, а запряженному парой белых лошадей. Сиденья внутри были красные, бархатные, и она сидела напротив господина герцога, который смотрел на свои руки в тяжелых кольцах, переплетенные на коленях, и ничего не говорил.
— Сударь, — тихо сказала Элька, потому что понимала, что другого случая может и не быть, — Эрик…
Он дернулся, точно от удара.
— Откуда ты… Впрочем, не важно.
— Я согласна выйти замуж за тюленя. Это же нужно для страны, правда?
— Это ничем не поможет стране. — Он вновь глядел на свои руки.
— Тогда… я выйду за него потому, что он мне нравится. Он хороший. И добрый. И вашей светлости больше не будет нужды опасаться, что я достанусь какому-то политическому авантюристу.
— Это невозможно, Эля. Ты не ребенок, не тешь себя иллюзиями. Из них никто не уцелел. Твой потенциальный жених погиб. К тому же между тюленями и народом суши скоро будет война. И мы к ней готовы, Эля.
Экипаж мягко потряхивало на рессорах — наверное, они свернули к порту. Элька помнила, там мостовая выложена крупными, тяжелыми булыжниками.
— Ты хочешь помочь стране… Хорошо… Ты хорошая девочка, Эля. Мне жаль, что… иногда мне жаль, что… былые времена прошли. Времена геройства и самопожертвования. Я иногда думаю, Эля, не потому ли… не потому ли мы наказаны? Сердце человеческое — ничто против холода этого мира, но лишь оно и противостоит этому холоду.
— Правитель — это тот, кто возлагает на себя вину за беды страны, — шепотом сказала Элька, — тот, кто готов на жертву.
— Да. — Лицо герцога было неподвижно, шевелились лишь губы. — Ты послана судьбой, чтобы мне стало стыдно. Судьба вообще паршивая, хитрая баба. И мстительная. Но я не могу отменить сделанного, Эля. Пойдем.
Только тут она заметила, что коляска остановилась и их больше не потряхивает на круглых спинках брусчатки.
Герцог выбрался из экипажа, подал Эльке руку.
И Элька ахнула.
Дорога к порту была устлана коврами, а по обеим ее сторонам стояли нарядные люди и бросали цветы, и когда она рука об руку с отцом прошла по этим коврам, цветы продолжали сыпаться, и густой, тяжелый аромат поздних роз перебил извечные портовые запахи тухлой воды и гнили.
Несколько пароходиков, стоящих в гавани, были убраны флажками, и эти флажки развевались на ветру, красные, синие, белые, и при появлении Эльки с герцогом пароходики издали торжественный гулкий рев, словно живые, и Элька слушала их, и сердце ее трепетало у горла.
Герцогская яхта стояла у причала, перила трапа были в шелковых лентах и цветах, а на мачте дрогнул и развернулся государственный флаг.
И герцог рука об руку с Элькой поднялся по трапу.
Светописцы зажигали свои белые огни — это было похоже на праздничный фейерверк. Матросы в белых блузах стояли шеренгой у борта яхты, и герцог за руку привел Эльку на носовую палубу, и двое матросов встали по бокам, и мышцы под белыми робами у них были как у Калеба.
Капитан (наверняка капитан, потому что он был в фуражке) подал герцогу громкоговоритель, и тот поднес его к губам.
— Сограждане, — сказал он тонким и высоким голосом, как всегда говорил, когда волновался, — я знаю, чего вы ожидали от меня, от своего правителя. И я знаю, что должен делать каждый правитель на переломе тысячелетней зимы. Я верю древним хроникам. Раз за разом тысячелетняя зима наступала и губила наши поля и цветущие сады. Раз за разом спускались с гор лавины, уничтожая шахты и рудники. И каждый раз лишь царская жертва заставляла ее отступить. Ибо зачем нужны правители, как не для того, чтобы заплатить самую высокую цену, когда это от них потребуется! И я отдаю в жертву лучшее, что у меня есть.
Элька ощутила, как оба матроса, справа и слева, взяли ее за локти. Она не могла бы пошевелиться, если бы захотела. Но она не хотела. Она просто стояла и смотрела на толпу, которая разом ахнула, но не удивленно, а восторженно.
Толпа знала, что будет, подумала Элька. А она, Элька, — нет. Наверное, поэтому ей и не разрешали смотреть дальновизор. И не давали газет.
Это плохо. Принадлежать к знати — это быть тем, кто знает.
— Мою старшую дочь, лучший цветок моей крови. — И герцог обернулся к Эльке.
В его глазах она увидела тревогу — боялся, что она будет кричать и отбиваться, поняла Элька. Но Элька стояла, глядя ему в лицо и плотно сжав губы.
— Прости меня, Эля, — сказал герцог. — Или нет… не прости. Хотя бы пойми. Политика — жестокая штука, а Лидушка — такая слабенькая.
Элька разлепила губы.
— Я понимаю, — сказала она.
— Тебе объяснят, что нужно делать.
— Хорошо, — согласилась Элька. — Скажи этому, пусть отпустит мне руку.
