Внешне все выглядело обычно. Заурядные убийства, трупы исключительно женские – а иные большинству маньяков не требуются. О первых трех Роман узнал от Марго. Она провела весь день в парикмахерской, а под вечер, изнемогая от переосведомленности в городских делах, приехала к возлюбленному на разгрузку – огорченная, в суетливой тревоге, переполненная восторженным ужасом. И сразу потребовала кофе.
– Ты представляешь! – начала она, сделав большие глаза. – Что сейчас! Творится в парикмахерских!
– А что там творится? – наивно спросил Роман.
– Жуть! Очередь километровая. Все бросились стричься. И чем короче, тем лучше. А еще лучше – совсем налысо.
– Э… Новая мода?
– Да какая мода! – возмутилась Рита, едва не подавившись кофе. – Маньяк же!
– Кто маньяк?
– Не кто, а где. Ты что, не знаешь? У нас тут! В городе! Объявился свой! Собственный! Маньяк! – слова, отпечатанные Ритой в воздухе, Роман углядел почти что воочию. Но пока еще он не видел причин для беспокойства – Марго были свойственны восторженные преувеличения.
– Сексуальный? – уточнил он.
– А какой еще? Конечно, сексуальный. Уже три трупа оставил. На глухих улицах по ночам промышляет.
– Тогда что ты волнуешься? Ты ведь ночами не бродишь по глухим улицам?
– Кто волнуется? Я? Сделай мне еще кофе. Я там такого наслушалась!
– Где?
– Да в парикмахерской.
– Надеюсь, ты не собираешься стричься налысо? – встревожился Роман. Если пойдет такая мода – лысыми ходить, это будет пострашнее чумы или холеры, или иного какого заразного поветрия.
– Чтоб живой остаться, не жалко и налысо, – вздохнула Марго.
– Не вижу связи, – осторожно заметил Роман.
– Ну как же! Маньяк, он же сначала ножиком по горлу чикает, а потом – фу, какая мерзость! – с головы скальп снимает! Можешь ты себе это представить! – Для убедительности Рита резким движением провела ладонью по шее и пальчиком очертила голову по краю волос – все это она проделала, не уменьшая испуганной округлости глаз.
– Действительно, мерзость, – согласился Роман. – А зачем ему скальпы?
– Вот! Это самое интересное. Он им стихи пишет!
– Кому?
– Ну, жертвам своим. И оставляет их вот здесь, на груди, где сердце. – Марго положила руку себе на грудь. – Булавкой к одежде прикалывает. Говорят даже, стихи неплохие, выразительные. Хотя все равно гадость.
– Стихи, конечно, о любви? – предположил Роман.
– Конечно! О чем еще может думать маньяк, как не о своей неудовлетворенности?
– Ну да.
– Ну, о любви-то они о любви. Только уж очень однообразные. Не отражают всего разнообразия этой сферы. – В Маргоше заговорили профессиональные педагогические чувства.
– А ты откуда знаешь? В очереди и стихи маньячные зачитывали?
– Нет, но… – Рита замялась. – Так говорили. Почему бы им и не быть однообразными? Маньяк же, что с него взять! На одном зациклился, на волосах женских.
– А-а! Драгоценная оправа женской красоты. Почему же сразу – «однообразные»? Это же неисчерпаемая тема! – Роман воодушевился, почуяв родное и близкое. Поднялся с табуретки, принялся мерить шагами кухню, заложив руки за спину.
– Что, нашел в этом маньяке родственную душу? – подцепила его Марго.
– Волосы, женские волосы, кто вас только выдумал! – Роман заметно взволновался. – Ароматные, пьянящие, косы и завитушки, прямые и кудлатые, темные, как ночь, и светлые, как серебро луны, дурманящие и дразнящие, нежные, как шелк, и упругие, на шлем похожие. Ласковые и жестокие. Всепобеждающее воинство любви!
– Ты случайно не знаком с этим маньяком? – обалдела Рита.
– Не знаком, – быстро и нервно открестился Роман.
– Я шучу, милый, – нежным голосом сказала Марго и опять громко вздохнула. – Только в стихах не как в жизни. В жизни это воинство побеждается психованным мясником А в парикмахерских аншлаг потому, что предпочитает длинноволосых. Представляешь? У первой жертвы была длинная русая коса. Вторая носила роскошный рыжий «конский хвост». Третья…
– Коса? Ты сказала – коса? Точно? Может, две косы? В этих очередях вечно все напутают.
– Да одна была коса. Ну, вообще-то можно и две заплести. Ты чего так взъерошился? Тебе нравятся косы?…
– Нет! – в испуге отрекся Роман. – Не нравятся. Мне нравятся короткие стрижки. Или как у тебя.
Марго носила средней длины каре.
– Спасибо. А знаешь, как прозвали этого маньяка-стихописца твои соратники?
– Какие соратники?
– Журналисты. Разнузданные циники. В один голос зовут его не иначе, как Дамским угодником. В газетах местных.
– Кровопийцы, – согласился Роман, убредая от подруги в комнату. Он испытывал острую потребность в сиюминутном одиночестве.
Выйдя на балкон, он сначала схватился в панике за голову, потом принялся щипать себя за разные места, сильно, до боли, проверяя – спит ли он, видит ли сон или же его эротические кошмары впрямь шагнули в жизнь.
С косами был связан самый главный и самый страшный кошмар, давно преследующий его, повторяющийся, неотступный, постылый. Роман не чаял от него избавления, и вот – реальность превзошла своей изощренностью все его надежды и тайные помыслы. Во сне он погибал, удушаемый двумя женскими косами. Они принадлежали женщине, лежащей с ним в постели. Любовь всякий раз кончалась предсмертным хрипом. Две змеи, свисавшие с ее головы, подползали к его горлу, обвивали толстыми кольцами и душили, душили, душили…
Просыпался он, конечно, живой, но страшно испуганный, бледный, как настоящий покойник. Отомстить коварным косам за надругательства не было возможности. Хотя бы частично расквитаться с ними он мог лишь в стихах:
Твои отрубленные косы держу в руках.
Они – как две змеи, исчадья той,
Что яблоками Еву соблазняла
И в райских кущах искушала.
Исчадья Смерти…
Надо ли говорить, что женщины с длинными волосами вызывали у него мысленное содрогание и тайное отвращение? Фобия росла и крепла с каждым новым старым кошмаром. И могла в любой момент разразиться громом, бурей, ураганом.
И тут подвернулся под руку маньяк. Роман решил, что час его пробил и что он, сам того не подозревая, принялся мстить.
О! Месть была страшна. С его новообретенными способностями режиссера судеб, талантом воплощать любой задуманный сюжет в реальность не составило большого труда сотворить маньяка и отправить его крушить чужие жизни, отбирать орудия преступления – косы и незаплетенное простоволосье. Маньяк был всего лишь инструментом, карой, обрушиваемой на женские головы живым трупом. Это было сильнее всех доводов разума и морали, всех заповедей цивилизации. И не потому ли месть оказалась тайной, сокрытой даже от него самого, бессознательной и неуправляемой? Он узнал о ней от Марго, но это не снимало с него подозрений в совершении убийств чужими руками. Он был заказчиком, диктовавшим кому-то свою волю, а этот кто-то по его милости сделался маньяком. Ужас был в том, что эта воля диктовалась сама по себе, отдельно от сознания, Роман ничего не знал о ее самоуправстве.
