Я вышел из дома (ватерклозет мы установили лишь спустя три года), но до туалета дойти не сумел, у поленницы на углу терпеть стало невмочь. Я едва успел стянуть пижамные штаны, как хлынул поток мочи. И поток этот вызвал острейшую боль, какой я не испытывал никогда в жизни. В 1956 году у меня выходил камень. Люди говорят, будто более сильных болевых ощущений не бывает, но по сравнению с тем, что мне пришлось пережить в то утро, выход камня был похож на легкую изжогу.
Мои ноги подогнулись, и я тяжело упал на колени, разорвав пижаму в промежности, потому что развел колени как можно шире, чтобы не угодить физиономией в лужу своей же мочи. Но скорее всего угодил бы, если б не успел схватиться левой рукой за поленницу. Впрочем, в тот момент меня абсолютно не волновало, выкупаюсь я в моче или нет. Боль разрывала меня пополам, выворачивала наизнанку. Нижняя часть живота горела огнем, а пенис, орган, о котором я вспоминал, лишь когда предстояло получить самое большое наслаждение в жизни, словно жарился на сковородке. Я посмотрел вниз, ожидая увидеть хлещущую из него кровь. Но нет — текла обычная моча.
Держась одной рукой за поленницу, вторую я поднес ко рту, чтобы удержать рвущийся из груди крик: я не хотел пугать жену. Казалось, моча будет литься вечно, но наконец ее поток иссяк. К тому времени боль пробралась в живот и в мошонку и рвала их, как колючая проволока. Долго еще, не меньше минуты, я не мог подняться с колен, совершенно обессиленный. Но боль все-таки отступила, и я с трудом встал. Посмотрел на мочу, уже впитавшуюся в землю, и подумал, что же побудило Господа Бога сотворить мир, в котором столь малый объем жидкости мог вызывать такую ужасную боль?
Пожалуй, решил я, пора мне сказаться больным и отправиться на прием к доктору Сэдлеру. Конечно, не хотелось принимать горькие, вызывающие тошноту таблетки, но это все же лучше, чем стоять на коленях у поленницы, стараясь не закричать от боли, потому что пенис сигналит мозгу, что его пропитали машинным маслом и подожгли.
Потом, глотая аспирин на кухне и прислушиваясь к посапыванию Джейнис, доносящемуся из спальни, я вспомнил, что как раз сегодня к нам должны доставить Уильяма Уэртона, а Зверюги на месте не будет: начальник тюрьмы забрал его у меня, чтобы он помог перенести часть библиотечных книг и медикаментов из лазарета в новое здание. А чего мне не хотелось, с болью или без оной, так это оставлять Уэртона на Дина и Гарри. Парни они были хорошие, но Кертис Андерсон особо предупреждал, что Уэртон тот еще тип. «Этому человеку на все наплевать», — написал он в сопроводиловке. И подчеркнул фразу двумя чертами.
Боль уже поутихла, так что ко мне вернулась способность соображать. Лучше всего, решил я, поехать на работу пораньше. Я хотел подъехать к шести, именно в этот час Мурс обычно появляется в своем кабинете. Он мог бы вернуть Брута Хоуэлла в блок Е, а я отправился бы к доктору.
Двадцать пять миль я проехал с двумя остановками: возникало нестерпимое желание помочиться. Оба раза я едва успевал свернуть на обочину и расстегнуть ширинку (к счастью, в такой час сельские дороги пустуют). Боль меня прихватывала, но не так сильно, как у поленницы, во всяком случае не сшибала с ног. Однако мне приходилось держаться за ручку дверцы моего маленького «форда», и меня прошибал пот. Я клял себя за то, что так долго тянул с визитом к врачу.
В тюрьму я въехал через южные ворота, поставил автомобиль на привычное место и сразу пошел к начальнику. Появился я в приемной в начале седьмого. Мисс Ханнах, естественно, отсутствовала (она не приходила раньше семи), но в кабинете Мурса горел свет, я видел это через матовое стекло. Я постучал и открыл дверь. Мурс вскинул голову, и брови его удивленно взлетели вверх. Он не ожидал увидеть меня в столь ранний час. Впрочем, и я немало удивился, впервые увидев его в таком состоянии: растрепанные, торчащие в разные стороны волосы, красные глаза, опухшие веки.
— Хол, извини, я зайду позже… — промямлил я.
— Нет. Пожалуйста, Пол, заходи. И закрой за собой дверь. Мне нужно с кем-то поговорить, нужно, как никогда в жизни. Заходи и закрой за собой дверь.
Я подчинился, начисто забыв о боли, которая разбудила меня и больше не давала покоя.
— Опухоль мозга, — продолжал Мурс. — Они сделали рентген. Остались очень довольны снимками. Один из них сказал мне, что лучших снимков не может сделать никто, они собираются опубликовать их в каком-то ведущем медицинском журнале в Новой Англии. Опухоль размером с лимон, сказали они, глубоко внутри, откуда вырезать ее невозможно. Они говорят, что она умрет до Рождества. Я ей еще ничего не сказал. Не знаю как. Не могу представить себе, как я буду без нее жить.
И он расплакался, куда там — разрыдался, повергнув меня в тихий ужас, пусть я и жалел его всем сердцем. Страшно, знаете ли, наблюдать, как человек, всегда державший себя в руках, полностью теряет контроль над собой. Я постоял у двери, потом подошел к нему и обнял за плечи. Он схватился за меня обеими руками, как утопающий за брошенный спасательный круг, и, по-прежнему рыдая, уткнулся мне в живот. Потом, совладав с нервами, Мурс извинился. Он не решался встретиться со мной взглядом, стыдясь, что позволил себе распуститься до такой степени. Не любят люди, когда их видят в таком состоянии. Могут даже возненавидеть того, кто стал невольным свидетелем столь открытого проявления чувств. Я, правда, подумал, что Мурс выше этого, и конечно, у меня отпало всякое желание заикаться о деле, ради которого я пришел к начальнику тюрьмы. А потому, покинув кабинет Мурса, я зашагал к блоку Е, а не к своему автомобилю. Аспирин, похоже, действовал, приглушив боль. Я решил, что уж день как-нибудь протяну, определю Уэртона в камеру, а во второй половине еще раз загляну к Мурсу и отпрошусь на завтра. Худшее, думал я, позади, даже не подозревая, что худшее еще и не начиналось.
Мы думали, он еще находится под действием лекарств, которые ему давали в ходе экспертизы, — говорил потом Дин. Не говорил — хрипел, а на его шее чернели синяки. Я видел, что говорить ему больно, даже хотел предложить перенести разговор на другой день, но иной раз еще больнее молчать. Я рассудил, что у нас тот самый случай, и оставил свои предложения при себе. — Мы все думали, что на него еще действуют лекарства, так ведь?
Гарри Тервиллигер кивнул. Как и Перси, сидящий в одиночестве чуть в стороне.
Зверюга глянул на меня, на мгновение наши взгляды встретились. Думали мы об одном и том же. Идешь вот по жизни, делаешь что положено, а потом одна ошибка — и все летит в тартарары. Они вот думали, что Уэртон находится под действием лекарств, вполне логичное предположение, но никто не удосужился спросить, давали ему лекарства или нет. И мне показалось, что я уловил в глазах Зверюги еще одну мысль: Гарри и Дин извлекут уроки из сегодняшней ошибки. Особенно Дин, который вполне мог отправиться домой покойником. А вот Перси — нет. Перси ничему не мог научиться. Его хватало лишь на то, чтобы сидеть в углу и дуться, потому что он в очередной раз оказался по уши в дерьме.
