Пока я спал, дождь со снегом превратился в снег.
Когда я проснулся на рассвете следующего утра, дом был холодный, как могила, и моя рука распухла вдвое по сравнению с обычным размером. Плоть вокруг укуса была пепельно серой, но первые три пальца стали бледно розовыми, и будут красными к концу дня. Касание любой части той руки за исключением мизинца вызывало мучительную боль. Тем не менее, я обернул ее так плотно, как смог, и это уменьшило пульсирование. Я развел огонь в кухонной печи — одной рукой, это была долгая работа, но я справился — и затем встал поближе, пытаясь согреться. Целиком за исключением укушенной руки; та часть меня уже была теплой. Теплой и пульсирующей, как перчатка с крысой, скрывающейся в ней.
К полудню меня лихорадило, и моя рука раздулась так плотно в бинтах, что я вынужден был ослабить их. Даже это действие, заставило меня вскрикнуть. Мне необходимо лечение, но снег валил сильнее чем когда-либо, и я не в состоянии добраться до Коттери, не говоря уже о Хемингфорд Хоум. Даже если бы день был ясным, светлым и сухим, как мне удастся завести заводной ручкой грузовик или «Ти» только одной рукой? Я сидел на кухне, подкармливая печь, пока она не ревела как дракон, истекая потом и дрожа от холода, держа забинтованную руку у своей груди, и вспоминания как доброжелательная миссис МакРиди рассматривала мой загроможденный, не особенно процветающий палисадник. «У вас есть телефонная связь, мистер Джеймсе? Вижу, что нет».
Нет. Не было. Я был один на ферме, которую сам запустил, без средств для вызова помощи. Я видел, что плоть начала краснеть за пределами бинтов: на запястье, полном вен, которые несли яд по всему моему телу. Пожарные потерпели неудачу. Я думал перерезать запястье жгутом — убийство моей левой руки, ради спасения остальной части меня — и даже ампутации ее топором, которым мы обычно рубили поленья и обезглавливали случайной курицы. Обе идеи казались совершенно оправданными, но также они выглядели слишком трудоемкими. В конце концов, я не сделал ничего, только поковылял обратно к «шкафчику боли» за очередными таблетками Арлетт. Я принял еще три, на этот раз с холодной водой — мое горло горело — и затем вернулся на свое место у огня. Я умру от укуса. Я был уверен в этом и смирился с этим. Смерть от укусов и инфекций была столь же распространена как грязь на равнинах. Если боль станет сильнее, чем я смогу вынести, то я проглочу все остающиеся таблетки от боли сразу. Единственное, что мешало мне сделать это прямо сейчас, — кроме страха смерти, который, думаю, охватывает всех нас, в большей или меньшей степени — была возможность того, что кто-то может приехать: Харлан, или шериф Джонс, или доброжелательная миссис МакРиди. Было даже возможно, что поверенный Лестер мог объявиться с очередными угрозами насчет тех, богом проклятых ста акров.
Но больше всего я надеялся на то, что Генри мог вернуться. Все же, он не сделал этого.
Зато пришла Арлетт.
Вы, возможно, задавались вопросом, откуда я знаю об оружие Генри, купленным в ломбарде на Доддж-Стрит, и ограблении банка на Джефферсон-Сквер. Если вы сделали это, вы, вероятно, сказали себе, «Ну, между 1922 и 1930 годами много времени; достаточно чтобы заполнить многие детали в библиотеке, хранящей старые номера Омаха Уорлд-Геральд».
Конечно, я обращался к газетам. И написал людям, которые встретили моего сына и его беременную подругу на их коротком, роковом пути из Небраски в Неваду. Большинство из тех людей ответили на письмо, достаточно чтобы снабдить деталями. Такая любознательная работа имеет смысл, и без сомнения удовлетворит вас. Но те исследования проходили несколько лет спустя, после того, как я покинул ферму, и только подтвердили то, что я уже знал.
Уже? Спрашиваете вы, и я отвечу просто: Да. Уже. И я узнал это не после того, как это произошло, но, по крайней мере, часть этого прежде, чем это произошло. Последнюю часть этого.
Как? Ответ прост. Моя покойная жена сказала мне.
Вы конечно не поверите. Я понимаю это. Любой здравомыслящий человек поступит так. Все, что я могу сделать, повторить, что это мое признание, мои последние слова на земле, и я ничего не добавил в него, из того что не знаю наверняка.
* * *
Я проснулся от дремоты перед печью следующей ночью (или следующей после нее; с появлением лихорадки я потерял счет времени), и услышал шорох, опять снующие звуки. Сначала я предположил, что это возобновился мокрый снег, но когда я встал, чтобы оторвать кусок хлеба от буханки на кухонном столе, я увидел тонкую оранжевую полосу заката на горизонте и Венеру, светящуюся в небе. Буря закончилась, но снующие звуки были громче, чем когда-либо. Однако они были не от стен, а с заднего крыльца.
Дверная защелка начала перемещаться. Сначала она только дрожала, как будто рука, пытающаяся двигать ее, была слишком слаба, чтобы снять ее полностью. Движение прекратилось, и я просто решил, что не видел его, — что это была галлюцинация рожденная лихорадкой, — когда она слетела с небольшим треском, и дверь распахнулась от холодного порыва ветра. На крыльце стояла моя жена. Она все еще носила свою сетку для волос из мешковины, теперь испещренную снегом; должно быть, это было медленное и болезненное путешествие от того, что должно было быть ее последним местом упокоения. Ее лицо тронуло разложение, нижняя часть перекосилась в одну сторону, ее усмешка была шире, чем когда-либо. Это была осознанная усмешка, а почему нет? Мертвые все понимают.
Она была окружена своими верными придворными. Именно они, каким-то образом вытащили ее из колодца. Именно они, поддерживали ее. Без них она была бы не больше, чем призраком, злорадным, но беспомощным. Но они оживили ее. Она была их королевой; она была также их марионеткой. Она вошла в кухню, двигаясь ужасной бесхребетной походкой, которая не имела никакого отношения к ходьбе. Крысы сновали вокруг нее, некоторые глядя на нее с любовью, некоторые на меня с ненавистью. Она, пошатываясь, обошла всю кухню, совершая обход того, что было ее владением, пока комья грязи падали с юбки ее платья (не было никаких признаков стеганого одеяла или покрывала), а ее голова подпрыгивала и шаталась на перерезанном горле. Один раз она полностью откинулась назад к своим лопаткам, прежде чем дернулась снова вперед с глухим и мясистым звуком.
Когда она наконец повернула свои мутные глаза на меня, я отступил в угол, где стоял деревянный ящик, теперь почти пустой.
— Оставь меня в покое, — прошептал я. — Ты даже не здесь. Ты в колодце, и не можешь выйти, даже если ты не мертва.
Она издала булькающий звук — он звучал так, словно кто-то подавился густым соусом — и продолжала подходить, достаточно реальная, чтобы отбрасывать тень. И я чувствовал запах ее разлагающейся плоти, эта женщина, которая иногда засовывала свой язык в мой рот в момент страсти. Она была тут. Она была реальной. Также была ее королевская свита. Я чувствовал, как они снуют взад и вперед по моим ногам и щекочут мои лодыжки своими усами, когда нюхают основания моих домашних штанов.
