Они пыхтели…
Они мазались…
Они превратили в изодранное месиво шею и не только – всё от лопаток до затылка. Прохор смотрел с усмешкой – по-лубрезгливой-полу… Нехорошая, в общем, была усмешка.
Наконец на дрожащую и окровавленную ладонь мазилки ложатся результаты трудов: три когда-то серо-свинцовых кусочка… Теперь они липко-красные. Прохор даже не глядит, от таких фрагментов любой эксперт-баллистик свихнется, цель задания была в другом.
Подходят с докладом – яма готова! – двое других. Во взглядах, мельком брошенных на тело Макса, читается радость – им-то досталось экологически чистая работа… Глупцы. Рядом с Прохором радоваться опасно.
– Значит, так… – Прохор задумчиво смотрит на саперные лопатки в их руках.
Остро, полукругом отточенные лезвия от работы слегка затупились, но подойдут. Даже лучше…
– Значит, так, – повторяет он. – Небольшой мешок мы даже отсюда и даже днем на утилизацию вывезем, не проблема… Но следок к нам оставлять – незачем… (кивает двоим с лопатками) Этому – башку и лапы – долой. Инструмент – тот же. Топоров не припасли как-то…
Взгляды мечутся между телом, лопатками, Прохором… и винтовкой Прохора. Особенно часто останавливаются на винтовке. Писклявого мазилку (он был землекопом) трясет крупная дрожь… Плетутся выполнять. Медленно, словно надеясь, что случится чудо, что спустится бог на машине и отменит кошмар, куда их против воли втянуло…
Чуда не случается. Бога нет.
Выполняют приказ.
Прохор стоит к ним спиной – зрелище отталкивающее. Но и долетающие звуки – гнусны. Удары затупившегося по мягкому. Слова: “да, блядь, держи ровней… вытягивай… да не так… сам пидор… криво рубишь, между позвонков надо… чему, блядь, в шко… бэ-э-э-э-э-э-э-э…”
Фраза блевотно обрывается, но удары не смолкают. В мягкие, чавкающие звуки вплетаются другие – сталь о кость.
Прохор улыбается. Все отлично, дело сделано. Теперь у него действительно команда. Настоящая, повязанная – а не сборище спасающих мир идеалистов. Не подотдел очистки.
Прохор любит убивать сам. Но в команде можно убить больше.
Прохор улыбается…
И думает о Ване.
– Аделиночка – это так, мелкая женская месть… За отказ стать у них эльфийской принцессой… Аделаэлью. И за то, что не стала учить стрельбе из лука этих… одышливых бухгалтеров… Я слишком уважаю лук.
Ваня кивнул. Все, что она говорила, – попадало в точку… Свое оружие надо уважать – не больше и не меньше. Они ехали бок о бок. В седле Адель держалась примерно так же, как и стреляла из лука. А может – и лучше…
Что говорил он сам – Ваня не помнил. Что-то уж говорил, надо понимать… Но сам себя не слышал и ничего потом не вспомнил – видел и слышал только ее…
– Но все зовут меня Адель. Хотя, стыдно сказать, в паспорте написано Аделаида-Виктория… У предков порой бывает черный юмор… Я для утешения перевожу как Адель-Победительница. Правда, говорят, это не совсем точно…
Ване казалось, что ее голос… Впрочем, не будем о том, что казалось Ване. Скажем просто – влюбился парень по уши. Адель могла точно так же рассказывать, что записано в паспорте ее белой кобылы, – и он слушал бы с тем же восхищением в глазах…
Лишь к концу часовой конной прогулки он понял главное. Самое главное. Дар молчал, не реагировал на ложь – словно онемел вместе со своим хозяином. А Ваня его не отключал, напрочь позабыв про эту свою особенность… Или дар нежданно сломался, или…
– Соври что-нибудь, – попросил Ваня вдруг, ожидая, что сейчас на него посмотрят по меньшей мере с недоумением. Он ошибся.
– Зеленое что-то небо сегодня… – взглянула вверх Адель. – К вечеру каменный дождь соберется…
Соврала. Вердикт дара однозначен: соврала. Значило это только одно – за предыдущий час ни одной лжи не было. Никакой не было. Ни продуманной, ни случайной, ни по незнанию, ни по ошибке, ни по… Не было. Пока он сам не попросил.
Синие глаза следили за его недоуменной мимикой… Потом Адель засмеялась…
Другая парочка в это время была занята гораздо более прозаическим делом.
Слава Полухин страдал от жесточайшего расстройства желудка, а Наташа Булатова пыталась что-то предпринять по этому поводу.
Дело происходило на Ваниной квартире. Полухин последнее время здесь и жил, не казал носа в свою общагу. Наташа, сокращенная-таки из поликлиники и плотно наблюдавшая за Славой днем, первые две ночи переночевала у родителей, затем спросила разрешения у Вани – и переехала с сумкой. Не насовсем, понятно, – пока не завершится история с Наей и укушенным ею Полухиным… Родители Булатовы для виду поворчали о темпора-моресах, втайне радуясь – уж пора, пора дочурке, хотя бы так для начала, а там, глядишь, и до загса дойдет, и до внуков, и… Они мельком видели Ваню, подъехавшего за Наташкой и ее сумкой, – и не поверили, что перед ними брачный или иной аферист, заманивающий в сети порока и преступления доверчивых двадцатитрехлетних стоматологов…
А в остальном они были вполне современные предки и не шарахались от добрачного секса, как Новодворская от портрета Сталина…
Нет. Нехорошо сказано. Для Вечности писать надо, а кто там, в Вечности, вспомнит эту самую… Попробуем иначе.
Наташины родители искренне, но ошибочно радовались за нее, не совсем верно оценив отношения своей дочери с Ваней Сориным. Да и вообще они были вполне современные люди и не шарахались от добрачного секса, как черт от портрета Новодворской…
М-да, бывает… Клинический случай ошибок по Фрейду. Сами виноваты, сколько можно крутить мадам Валерию по ящику. Нашли топ-модель…
Ладно, скажем коротко, по-военному:
Родители все поняли.
Не поняв ничего.
Отпустили Наташу.
Жить у Вани.
Новодворскую – отставить!
Наташка в отчаянии рухнула на стул. Все было напрасно. Желудок Славика не желал принимать ничего. Одновременно пациент жаловался на жесточайший, сводящий с ума голод – и требовал немедленно эти муки облегчить. Ситуация…
Диетологом, равно как и гастрологом, Наташа не была – и воспоминания об этих проскоченных галопом по Европам на первом курсе дисциплинах было самое смутное. Но обращаться к светилам упомянутых наук желания не возникало. Наташа и без светил догадывалась, какое кушанье скорее всего может умерить страдания Полухина, на свою беду отыскавшего в подвале девушку с разметавшимися по сырой земле волосами…
Слава жалобно стонал, скрючившись на диванчике, – голодные рези в желудке крепчали… Вид у пациента был безобидно-жалкий, но Наташа прекрасно помнила субботнее утро, трупно-пустые глаза Полухина, его мертвую поступь и дверь… В щепки рассроченную надежную дверь.
