Сейчас, однако, все эти мысли отошли у меня на второй план. И Кларита, и наша трагедия странным образом не возглавляли более вереницу моих мыслей. Да и мыслей-то у меня, по сути, никаких не было. Было лишь непреодолимое стремление продолжать идти вперед, словно я поставил перед собой какую-то цель и во что бы то ни стало стремился ее достичь.
Шоркая ногами о траву, я побрел вдоль забора, окружавшего большую усадьбу. Где-то в глубине участка угадывался силуэт особняка, в котором уже погасили огни, отправившись отдыхать. По какой-то причине мне непременно хотелось проникнуть внутрь этого дома, и я, найдя ворота запертыми, просто-напросто вырвал из забора доску, обеспечив себе тем самым доступ на территорию. Отбросив ее в сторону, я протиснулся в узкое отверстие и продолжил следование.
Стоявшая вокруг тишина была необычна для этого края, в природе которого ночные животные были представлены так же широко, как и светолюбивые, и посему ночи были напоены звуками не меньше, чем светлое время суток. Помню, как Кларита сетовала и злилась на нескончаемое жужжание, чириканье и завывание, доносившееся до ее нежного слуха из открытого на ночь окна и мешавшее ей спать. Жена, впрочем, вообще часто и охотно злилась.
Но сейчас вокруг не раздавалось ни звука, и у меня возникло чувство, что это именно мое появление вызвало столь неожиданное изменение привычек местной фауны.
Откуда-то я знал, где находится вход в дом. Однако на крыльцо подниматься не стал, а зашел с тыла и, неуклюже пройдясь по цветнику и перешагнув через невысокий бордюр, попал на террасу. Здесь кругом в беспорядке стояли стулья и кресла-качалки, по всей поверхности большого, овальной формы стола были разбросаны какие-то предметы вперемежку с посудой, и вообще создавалось впечатление, что гульба здесь только-только окончилась, прерванная внезапно наступившим повальным опьянением. Было достаточно странно, что все сумели уйти и никто не нашел пристанище на ночь прямо здесь, на грязном полу террасы.
Однако детали обстановки меня не интересовали. Целью моей было нечто иное, скрывающееся в доме, а потому я, скользнув меж неплотно задернутых портьер, являющихся в этих краях признаком состоятельности, проник в следующее помещение, оказавшееся залой с колоннами. Ее я пересек насколько возможно быстро, так как сидящий внутри меня погонщик не велел мне останавливаться.
Узкая лестница для прислуги, длинный коридор с рядом одинаковых дверей по обе стороны, несколько ступенек вниз, поворот направо, и вот я стою перед дверью, которую искал. Почему я искал именно ее? Что было в ней такого, что я выделил ее из всех других? Сон этого не объяснял. Он вообще ничего не объяснял, но я должен был досмотреть его до конца и разобраться во всем. Я не мог ни прервать это сновидение, ни управлять им. Наверное, это должно было бы казаться мне ужасным, но не казалось. Мне было все равно.
Дверь оказалась незапертой. Впрочем, даже если бы это было не так, я просто вырвал бы ее, как давеча доску из забора. Ничего странного, однако, в поведении хозяев не было: войдя, я увидел мертвецки пьяного толстого мужчину, распластавшегося на краю огромной двуспальной кровати, причем одно плечо его почти касалось пола, и было непонятно, почему он до сих пор не упал. Простыню он подгреб под себя, а проглядывающий из-под нее матрас был щедро усеян окурками из лежащей тут же перевернутой пепельницы. Запаха перегара я почему-то не чувствовал, хотя он наверняка витал в воздухе. По всему было видно, что мужчина находится в привычном для себя состоянии и чистоплотность не является одной из его добродетелей. Но я пришел сюда не для того, чтобы читать лекцию по гигиене у меня была другая цель.
Приблизившись к распластанной передо мной туше, я нагнулся, обхватил стальными пальцами заплывшее жиром горло мужчины и без всяких эмоций удавил его. Он попытался было дернуться, но то ли алкоголь начисто лишил его всякой способности сопротивляться, то ли хватка моя и в самом деле была столь сильной, что о сопротивлении не могло быть и речи: он вздрогнул два раза и издох. Поняв, что дело сделано, я разжал пальцы и выпрямился, намереваясь покинуть помещение и вернуться в маяк, как велел мне теперь мой «внутренний погонщик».
И тут я увидел то, чего не заметил раньше: на другой стороне широченной кровати сидела, закутавшись в простыню и глядя на меня немигающим взглядом, женщина. На вид ей было около сорока, она была худенькой и определенно трезвой. Я понял, что она вот-вот закричит, на ее крик сбегутся люди и…
Но она не закричала, должно быть, парализованная страхом. Она просто смотрела на меня, и все.
Тебе не страшно? – спросил я ее вдруг, и голос мой прозвучал настолько скрипуче и жутко, что мне стало стыдно.
Страшно. Очень. Но я знаю, что для меня ты безвреден.
Почему?
Потому что мой отец послал тебя, чтобы ты убил эту сволочь. Он – кудесник.
Ошибаешься. Я не знаю твоего отца.
Ты, может, и не знаешь… Вообще странно, чего это ты разговорился?
Какая-то сила подтолкнула меня к выходу. Кто-то вновь взялся за кнут. Я неуклюже повернулся и покинул усадьбу.
С течением времени мне стало ясно, что я – пленник старого маяка и его безумного обитателя. В словах старика и его манере излагать мысли я все чаще замечал знаки сумасшествия; его неразборчивый шепот, к которому он то и дело прибегал во время разговора со мной и странный пытливый взгляд, сопровождаемый неясными жестами и телодвижениями наподобие шаманских, убедили меня, что я имею дело с психически нездоровым человеком. Каким-то странным образом он проникал в мои мысли и держал в подчинении мою волю. Стоило мне только подумать о возможности побега из башни, как он тут же вскидывал ладонь или выкрикивал очередную бессвязную нелепость, и я словно проваливался в прорубь грязно-желтой вязкой мути, мгновенно отнимающей у меня сознание. Несмотря на все потуги, мне не удавалось ни воспрепятствовать этому, ни постичь смысла происходящего. Все это как-то не увязывалось в моей голове: с одной стороны, старик спас меня и вернул к жизни, с другой же, по непонятной мне причине, не желал довести благое дело до конца, отпустить меня и помочь мне возвратиться к нормальному существованию, а после и насладиться искренней моей благодарностью. Он не мучил и не истязал меня, не принуждал к рабскому труду и не готовил к выступлениям в цирке уродов. Он просто держал меня взаперти, словно проводил какой-то странный эксперимент, суть которого была мне неясна. Ясно же было лишь одно – жизнь моя уже никогда не станет прежней.
Сны, молочно-мутные и нечеткие, наподобие описанного мною выше, я видел теперь регулярно. В них я оказывался в различных селениях, находящихся, как правило, в прилегающем к маяку районе, рыскал там, одержимый какой-то странной силой, которой не мог сопротивляться, и совершал такие гнусности и непотребности, что и вспомнить стыдно. Во сне я не гнушался порой такими выходками, по сравнению с которыми удушение пьяного богатея в его спальне казалось детской забавой. Если бы уголовный кодекс применяли к людям за преступления, совершенные во сне, то я, несомненно, уже множество раз был бы расстрелян, повешен, усыплен ядом и поджарен на электрическом стуле. В моих ночных приключениях я был насильником, грабителем, поджигателем и всегда – палачом. Я не уставал резать, душить, топить и глумиться, я не делал различия между взрослыми и детьми, мужчинами и женщинами, белыми и черными. Я безропотно и безэмоционально исполнял чью-то зловещую волю, чья-то жесткая рука перекрыла дыхание моему «Я», а может быть, и совсем умертвила его.
