– По методу Буратино, – встревает вдруг Татьяна, Ольгина дочь.
– В смысле? – Олег озадачен.
– Ну, Буратино Карабаса-Барабаса таким же макаром к дереву бородой приаттачил.
– А! Ну да! – смеётся Олег. – Только, насколько я помню, Буратино от Карабаса убегал, а тут наоборот. Да. Ну и наклонился Муса к барашку и по горлу его ножичком чик! Нежно так. Да. Вкусный был барашек, ничего не скажу… Мусу-то нынче по весне тоже – чик. Типа, недофинансировал он кого-то из этих, бородатых…
– А ко мне, – начинает Ольга, – сразу после того как Нью-Йорк взорвали, какие-то отморозки сопливые приходили, пацан и три девки. С проектом. Мол, давайте, Ольга Владимировна, актуальный перформанс захуячим. Выведем, говорят, на публику живого верблюда, и забьём его. Камнями. Камни, говорят, с манхэттэнских развалин доставим. Настоящие. Чтоб по честному, без обмана. Понимаете, говорят, верблюд – это, типа, бен Ладен ну и всякое такое, терроризм там, исламский фундаментализм. Я говорю, суки, где верблюд, а где терроризм. А они, мол, это же как бы символ Востока, и так далее. Я говорю, вот вы, уёбки, не то что символ, а прямой продукт неловкого абортирования матери-родины. Давайте вас по этой причине выведем на публику и утопим. В фекальных водах. Говно возьмём из Москвы-реки. Чтоб по честному, без обмана.
Ольга берёт с жаровни шампур, внимательно разглядывает, нюхает мясо.
– Считай готово, – решает она и отрывает зубами большой кусок.
– Ну а эти-то что? Которые с верблюдом? – интересуется Талгат.
– А, эти…
Ольга тщательно пережёвывает мясо, запивает вином.
– Слыхала, в Штаты подались, так сказать, непосредственно на место действия.
– Ну и?
– Ну и попёрлись там со своим проектом к какому-то местному галерейщику. Так тот их сходу полиции сдал, те – миграционным властям, и – на хрен из страны. Вот так вот. Там насчёт политкорректности и обращения с животными строго.
– А у нас, помню, сколько-то лет назад какие-то галерейщики свинью резали, – вспоминает Карина. – Вот так же, на публике.
– Ага, – кивает Ольга. – Было дело. Я тогда ещё только раскручивалась, под ними ходила. Участвовала. Каюсь.
Гости разбирают шашлыки, принимаются за еду, разливают выпивку. Мхов сидит у огня под деревом прямо на земле с банкой тоника. Лёгкие искры кружатся над мангалом, сообщая картине вечеринки некую загадочную игривость.
С рюмкой водки в одной руке и шампуром в другой подходит Семён. Видит тоник в руке у Мхова, огорчается.
– Ну вот. А я хотел с тобой выпить.
– Попозже, Сём. Пока перерыв.
– Ну ладно. Тогда я сам. Будь здоров.
Оглянувшись на жену, он быстро выпивает, закусывает шашлыком.
– Аскольд говорит, навернулся ты тут неподалёку.
– Ага. Четыре дня назад.
Мхову неохота вспоминать о том происшествии, поэтому, предупреждая вопрос Семёна, он продолжает:
– Всё нормально, Сём. Ерунда. Сам-то как?
– Как всегда, всё пучком.
– Что Аскольд?
Семён неопределённо машет рукой.
– А! Что Аскольд? Рос бандитом, вырос бандит. Бабки, тёлки, разборки… В Израиле не прижился, через месяц свалил, хочу его в Штаты намылить.
– Учиться?
Семён смеётся.
– Шутишь! Он, считай, с первого класса учиться бросил. Дело я там открываю. Очень серьёзных людей ставлю. Вот к ним, на воспитание. Подальше от здешней мишпухи.
Мхов вполуха слушает Семёна, автоматически отслеживает перемещения гостей. Компания уже разбрелась, разбилась на несколько островков общения.
Андрей с супругой Леной заняты серьёзной беседой. Это понятно: людям, прожившим друг с другом без малого четверть века, всегда и везде найдётся, о чём поговорить. Олег травит анекдоты Сёмкиной Алле, Ольге и её мужу Андрею, те громко смеются, впрочем, стыдливая Алла немного сконфужена; анекдотов Олег знает множество и все похабные. Надежда намертво приклеилась к Талгату (глупая!), он же облизывается на двух «малолеток»: Ольгину дочь и Олегову модель по имени Ксюша. Те в свою очередь в компании Карины обсуждают, где, что, почём, тыкая пальчиками то в одно, то в другое из надетых на них шмоток. Немцев не видать, наверное, пошли в пристройку за домом, где оборудована система управления пиротехникой. Надо же проверить, всё ли в порядке и не случится ли сбоя в ответственный момент премьеры, до неё, кстати, осталось чуть меньше тридцати минут («Скоро будить Дашу», – думает Мхов). Мария не имеет постоянного пункта дислокации, она, заметно пошатываясь, бродит от одной группы гостей к другой и везде прикладывается к большому бокалу с коньяком («Ладно, пускай, – думает Мхов). А вот и Алексей – сын появляется в дверях дома, медленно спускается по лестнице, отходит к стене и стоит там, почти не различимый на фоне тёмного кустарника. Тоже, наверное, хочет посмотреть фейерверк.
Мхов не видел его с того самого вечера в школе (он практически не покидает своей комнаты) и теперь, глядя на Алексея отвыкшими глазами, осознаёт, что происходящее с сыном очень близко к катастрофе.
– Сём, пошли выпьем.
Мхов прерывает собеседника на полуслове, рывком поднимается на ноги, тащит его в ротонду. Там хватает со стола бутылку «стандарта», разливает водку в два стакана, один подаёт Семёну. Они молча чокаются, выпивают.
– Сём, скажи мне…
Водка неожиданно остро ударяет Мхову в голову, он теряет мысль и никак не может сообразить, что же он хотел, чтобы ему сказал Семён.
– Сём, скажи… сейчас… фу, чёрт… Сёма…
Его пьяная жена заплутала за домом в районе бассейна. Она кружится на одном месте, пытаясь сообразить, как её сюда занесло. Бокал с остатками коньяка выскальзывает из ватных пальцев, падает в сухую траву. Мария нагибается, чтобы поднять, но, потеряв равновесие, падает сама. Она неуклюже ворочается на земле, не в силах подняться. «Господи, как неудобно, что ж я так нажралась», – думает она. Чьи-то сильные руки уверенно отрывают её от земли, поднимают, крепко держат под груди, сквозь собственные алкогольные пары Мария ощущает плотный пивной перегар.
– Au-au-au, meine arme kleine Mascha! – Ай-я-яй, моя бедная, маленькая Маша!
Нет, только не это! Хриплый голос Карл-Хайнца сквозь его же приглушённый смех заставляет вибрировать барабанные перепонки, его жаркое дыхание обжигает ушные раковины.
– Maedchen ist betrunken, Maedchen bekommst auf dem Gesaess! – Девочка нажралась, девочка получит по жопе! – вторит ему хихикающий Фридрих.
– Нет, нет, пусти, – кряхтит Мария.
Она пытается вырваться, да куда там! Карл-Хайнц сдавил её так, что темнеет в глазах.
– Zum letzten Mal, zum Abschied, na und, Mascha? – В последний раз, на прощанье, а, Маша?
– Найн! Найн! – дёргается она из последних сил, вспомнив единственное знакомое ей немецкое слово.
– Verstehe nicht! – Не понимаю! – тихо ржет Карл-Хайнц и больно шлёпает её по ягодице. – Verstehe nicht, Hure! – Не понимаю, сучка!
