Знание своей судьбы душит Кэт, загораживает собой весь огромный, шумный, переполошенный мир. Ах да, вспоминает она с трудом, скоро же День всех святых. И сразу за ним — День всех усопших верных,[71] поминовение, молитвы, венки, букеты и слезы, запоздалые и бесплодные, словно пустыня. Вечно сонный остров охвачен предвкушением праздника и прихорашивается, будто вдовушка в предвкушении нового замужества.
Кэт пойдет к морю, величайшей гробнице на свете. Помолиться за душу Торо — самую грешную и самую искреннюю душу, что довелось встретить на жизненном пути. На пути через палаты из грязи.
Солнечные лучи будут умирать в складках черного платья Саграды, ветер — бессильно стелиться ей под ноги, вороны — выкликать смерть со всех вдовьих дорожек[72] прибрежных домов. Леди Кэти идет на берег, почтить память кого-то, о ком никогда не говорит. Наверное, член семьи погиб в кораблекрушении, но чета Солсбери несет свое горе с поистине английским достоинством. Как почтенно. Как благопристойно. Как сухо, холодно и со всех сторон обнесено неприступной гордыней. Твоя заветная мечта, Шлюха с Нью-Провиденса, воплотилась — и черти смеются над тобой в аду, а божья матерь плачет в небе прозрачными слезами, не долетающими до земли.
— Рибка, — бесцветным голосом произносит Кэт, — достань ТО платье.
Рибка-Ребекка, черно-кудрявый ягненок в попугайски-ярких одежках вихрем несется выполнять распоряжение леди. Платью несколько месяцев, его уже дважды распускали в талии — и распустят вновь. У Рибки, наверное, волшебный наперсток припрятан: после ее ухищрений платье сядет на бесформенный стан мнимой графини, будто так и сшито. Надо только немного помучиться, стоя навытяжку, покуда быстрые руки служанки порхают вокруг тела, очертаниями напоминающего кувшин, оборачивая бескрайнюю талию мерным пояском.
— А я утром милорда видела! — объявляет Рибка, ставя на пояске очередную метку — на добрых полфута дальше, чем предыдущая. — Он шел к Сорсье.[73] Прямо к двери подошел уже. Я еще подумала: ну какие у нашего господина могут быть дела… с Сорсье?! — В голосе служанки под благородным негодованием, выпирая немилосердно, прячется жгучее любопытство.
И пусть Саграда не хочет знать, что задумал ее хозяин — Абигаэль скажет ей, чем занят папочка. Отец Эби шел к колдуну. Нет, не так. Он ходит к колдуну. И пытается расколдовать себя. Безумный Уильям Сесил пытается избавиться от одержимости, освободиться от власти засевших в нем демонов. А может, и от любви тоже.
Граф Солсбери сопротивляется неизбежному изо всего своего английского упрямства, веками отшлифованного. Бедный мой милорд. Бедный мой палач.
* * *
Ах ты подлая пернатая скотина, шепчет Катя, чтоб тебе жариться в аду в интересных позах… Нутряная дрожь и трепыхание поджилок не дают сосредоточиться на комизме, даже на какой-то придурковатости происходящего: Священная Шлюха, Дама мечей, несчастливая младшая карта, разом вышедшая в Папессы.[74] Из отверженности и паранойи — прямиком в гармонию и просветление. С выщербленного алтаря в адской крипте Пута Саграда — под сень Сан-Пьетро, улыбаемся и машем, а внизу слаженно колышется, подвывая от счастья, людское море.
— Ты собираешься искушать меня ЭТИМ? — смеется Катерина, ни к кому конкретно не обращаясь. Уриил слушает ее мысли, незачем даже произносить вслух: ты, нимбоносный идиот, мне не нужна власть! Власть — последнее, о чем я думала, даже когда Денница сделал из меня свою Саграду, а мой старый плед превратился в сатанистскую реликвию — самую плюшевую из реликвий сатанизма.
— Зато теперь тебя слышат, Катя. Слышат каждое твое слово. — Дыхание ангела холодит, а взгляд выжигает. За левым плечом папессы, где место демону-искусителю — пустота, тянущая, мучительная пустота, за правым — он, ангел-хранитель, огненный и леденящий. Государственный секретарь Святого Престола Цапфуэль, второе лицо в Ватикане, принц-администратор крохотного и всесильного государства в государстве. — Не только Люцифер умеет желания исполнять, небеса это умеют гораздо лучше. Даже если желания противоречат друг другу. Даже если они друг друга уничтожают.
Едва ощутимое поглаживание по позвоночнику — и Катерина, словно кукла на ваге,[75] простирает руки, приветствуя, благословляя, одаривая. Толпа заходится в экстазе, Катя видит все разом: лица, озаренные почти болезненным блаженством, перевернутую бело-синюю чашу римского неба, стрелу Дороги примирения,[76] непривычно короткую, обрывающуюся, не доходя до пьяцца Пиа, приземистую громаду Кастель Сант-Анджело вдалеке и темные кроны пиний, будто севшие на землю тучи. Луч солнца падает в просвет между облаками, не по-осеннему жгуче и зло бьет по глазам. Катерина едва сдерживается, чтобы не спрятать лицо в ладони — чисто женским движением беспомощности и отчаяния.
Не хочу, твердит она, нет, я не хочу, я же помню, чем все закончится: бесноватый, хихикая и истекая слюнями, предречет мне позорную судьбу, я рожу во время процессии,[77] посреди толпы восторженных, обожающих меня людей. И они будут так же едины, побивая меня и моего ребенка камнями, как едины сейчас, выстанывая мое имя… Что они кричат? Что кричат? Иоанн или что-то другое?
— Ну не дергайся ты, Катя… — лениво тянет секретарь Святого Престола, плавными жестами кукловода управляя дрожащим от ужаса телом. Катерина не помнит, не понимает, как, когда с безжалостного солнца они перемещаются в прохладные, аляповато изукрашенные коридоры Апостолического дворца. Галерея географических карт[78] простирается перед ними всей своей сотней метров, почти такая же длинная, как не построенная еще Дорога примирения. По обе стороны прохода красуется на стенах жадность ватиканская, неутолимая, сатанинская. Шаги Катерины и Уриила будят эхо и замирают нескоро в гулкой расписной трубе галереи.
Цапфуэль все болтает и болтает, голос его — точно виола да гамба, посылающая низкий, дрожащий звук в утробу музыканта. Узел, скрутившийся в Катином животе повыше пупка при виде толпы на площади Сан-Пьетро, уже не такой тугой, переливы ангельского тембра развязывают его, распускают.
— Не забивай себе голову старыми сказками. Пора бы тебе привыкнуть к роли сказочника, хватит примерять на себя роли мучениц да разбойниц. Что тебе за дело до припадочных ясновидцев? Неужто у тебя не достанет ума не участвовать в процессии накануне родов? Малышка… как, кстати, вы ее с Денницей назвали? Ну, неважно! Денница-младшая сообщит тебе, когда ей срок. И ты никуда не пойдешь, будешь лежать себе в постельке со схватками, а мы приведем тебе доверенную акушерку, если хочешь — немую, а хочешь, прирежем ее прямо у кровати, когда дело будет сделано…
