А вот в том, что я увидел этим утром, не было ничего успокаивающего. Абсолютно ничего.
Элейн иной раз присоединяется ко мне, чтобы посмотреть программу «Для ранних пташек», начинающуюся по КАФ в четыре утра. Она не говорит почему, но я и сам знаю, что у нее жуткие боли, вызванные артритом, а лекарства, которые ей дают, уже не помогают.
В то утро, вплыв в телевизионную комнату в белом махровом халате, Элейн застала меня на просиженной софе. Я наклонился над высохшими палками, в которые превратились мои ноги, и, обхватив руками колени, пытался утихомирить сотрясающую меня дрожь. Все тело пробирал холод, лишь одно место осталось теплым — пах, словно вновь вернулась урологическая инфекция, так докучавшая мне осенью 1932 года — осенью Джона Коффи, Перси Уэтмора и Мистера Джинглеса, дрессированного мышонка.
Опять же осенью Уильяма Уэртона.
— Пол! — воскликнула Элейн и поспешила ко мне, поспешила, насколько позволяли пораженные артритом суставы. — Пол, что с тобой?
— Все будет хорошо. — Едва ли мои слова, сопровождаемые перестуком зубов, звучали убедительно. — Дай мне пару минут, и все придет в норму.
Она села рядом, обняла меня рукой за плечи.
— Я в этом уверена. Но что случилось? Господи, Пол, на тебя больно смотреть. Ты словно увидел призрак.
— Я и увидел, — подумал я, но широко раскрывшиеся глаза Элейн подсказали, что я озвучил свою мысль. — Не совсем призрак. — Я. похлопал ее по руке (осторожно, очень осторожно). — Еще минута, Элейн, и все… Господи!
— Призрак из тех времен, когда ты служил надзирателем в тюрьме? — спросила она. — Из тех времен, о которых ты пишешь на веранде?
Я кивнул.
— Я работал в коридоре смертников…
— Я знаю.
— Только мы называли его Зеленой милей. Из-за линолеума на полу. Осенью тридцать второго года к нам доставили этого парня… сумасшедшего… звали его Уильям Уэртон. Ему же нравилось называть себя Крошка Билли, он даже вытатуировал эти слова на руке. Молодой парень, но опасный. Я до сих пор помню, что написал о нем Кертис Андерсон, тогдашний заместитель начальника тюрьмы: «Отличается дикой необузданностью, чем и гордится… Уэртону девятнадцать лет… Ему на все наплевать». Последнюю фразу он подчеркнул дважды.
Рука, что обнимала мои плечи, теперь поглаживала спину. Я начал отходить. В этот момент я любил Элейн Коннолли всем сердцем и мог бы зацеловать ее, о чем и сказал. Может, и следовало зацеловать. В любом возрасте одиночество и испуг не в радость, но особенно они ужасны в старости. Но думал я о другом — моих незавершенных мемуарах.
— Ты права… я как раз писал о появлении Уэртона в блоке Е, о том, как он, еще не войдя в блок, едва не убил Дина Стэнтона, одного из парней, которые со мной работали.
— Как ему это удалось? — спросила Элейн.
— Причин две: целеустремленность и легкомыслие, — мрачно ответил я. — Целеустремленность со стороны Уэртона и легкомыслие со стороны надзирателей, которые привезли его. Главная ошибка — слишком длинная цепь, соединявшая наручники Уэртона. Когда Дин открывал дверь блока Е, Уэртон находился у него за спиной. Еще два надзирателя стояли по бокам, но Андерсон оказался прав: Дикий Билл плевать хотел на такие мелочи. Он перебросил цепь через голову Дина и начал его душить.
Элейн содрогнулась.
— Я все думал об этом, не мог заснуть, поэтому и спустился сюда. Включил КАФ, решил, что покажут фильм, который меня успокоит, или ты придешь на свидание и порадуешь меня своим присутствием…
Она рассмеялась и поцеловала меня в лоб над самой бровью. Когда это проделывала Джейнис, у меня по всему телу бежали мурашки. Побежали они и сейчас, после поцелуя Элейн. Выходит, с возрастом не все меняется.
— А показывали гангстерский фильм сороковых годов «Поцелуй смерти».
Я почувствовал, что меня вновь начинает прошибать дрожь, но сумел подавить ее.
— С Ричардом Уидмарком. Я думаю, в этом фильме он впервые получил большую роль. Мы с Джейнис его не смотрели, мы обычно не ходили на фильмы про полицейских и гангстеров, но я где-то читал, что Уидмарк блестяще исполнил роль преступника. Могу это подтвердить. Исполнил блестяще. Бледный такой… не идет, а крадется… всегда называет людей «парнями»… говорит о нытиках… о том, как он ненавидит нытиков.
Я вновь задрожал, хотя изо всех сил пытался унять дрожь. Не вышло.
— Светлые волосы, — шептал я. — Длинные светлые волосы. Я смотрел до того момента, когда он спускает старуху в инвалидном кресле с лестницы, потом выключил телевизор.
— Он напомнил тебе об Уэртоне?
— Он и был Уэртоном. Только в жизни.
— Пол… — Она замолчала, посмотрела на потухший экран телевизора, кабельную приставку с горящей цифрой 10, порядковый номер КАФа, и повернулась ко мне.
— Что? — спросил я. — Что, Элейн?
Я подумал, что сейчас услышу от нее: «Ты должен прекратить писать об этом. Должен порвать все, что уже написал, и обо всем забыть».
— Этот фильм не должен остановить тебя на полпути.
У меня отвисла челюсть.
— Закрой рот, Пол. Слопаешь муху.
— Извини. Просто… я…
— Ты уже решил, что я скажу тебе прямо противоположное, не так ли?
— Да.
Она взяла мои руки в свои (нежно, очень нежно… такие длинные, прекрасные пальцы и раздувшиеся, уродливые костяшки) и наклонилась вперед, не отрывая карих глаз, один из которых уже затуманила катаракта, от моих синих.
— Я, возможно, слишком стара, чтобы жить, но вот думать еще способна. Для стариков несколько бессонных ночей — проблема не из великих. Что из того, что ты увидел на экране телевизора призрак? Или ты хочешь мне сказать, что других видеть тебе не доводилось?
Я подумал о начальнике тюрьмы Мурсе, Гарри Тервиллигере, Бруте Хоуэлле… Я подумал о моей матери и о моей жене Джейнис, которая умерла в Алабаме. Призраки для меня не в диковинку, это точно.
— Нет, это не первый призрак, который я увидел. Но меня это потрясло, Элейн. Потому что я увидел именно Уэртона.
Она опять поцеловала меня и поднялась, скривившись от боли, очень осторожно, упираясь руками в бедра, словно боялась, что кости прорвут кожу, если их не сжимать.
— Я думаю, телевизор можно посмотреть и в другой раз. А сегодня приму лишнюю таблетку, которую я храню на черный день… или ночь. Приму ее и лягу в постель. Может, и тебе последовать моему примеру?
— Да, пожалуй. — На мгновение я подумал, а не предложить ли ей лечь в одну постель, но увидел ноющую боль в ее глазах и отказался от этой мысли. Потому что она могла бы согласиться, и согласиться только ради меня. А в этом хорошего мало.
