Черт. Этим вообще еще кто-нибудь занимается? И существуют ли до сих пор такие вещи, как высокие потенции Тафеля или машина Скиннера? Может, мне придется пойти раздобыть угля и затеять всю эту возню с пипетками и сливовицей (интересно, она сойдет за чистейший спирт? Боюсь, что нет)? И справятся ли мои израненные запястья со всем этим бесконечным встряхиванием? Руки у меня не железные, и выносливости — никакой. Однажды я стирала карандашные пометки на полях книги страниц в сто, которую мне нужно было отксерокопировать (длинная история), и после этого у меня было ощущение, как будто бы я сутки напролет обрабатывала вручную чей-то гигантский член.
Я продолжала размышлять над этим и мечтала, как было бы хорошо найти какого-нибудь фармаколога Викторианской эпохи, и тут кто-то похлопал меня по спине. Хоть я и считала, что кроме меня в зале никого не было, я все равно не подпрыгнула. Да какое там: новая проблема увлекла меня так сильно, что я лишь рассеянно стряхнула руку с плеча и продолжала читать дальше. К тому же я все равно уже почувствовала, что это Патрик. Узнала древесный запах его лосьона после бритья и лимонный аромат свежевыстиранной одежды. Он снова дотронулся до моего плеча, и на этот раз мне пришлось откликнуться.
— Привет, — сказала я, едва оторвавшись от книги.
— Здравствуй, — ответил он и навис у меня над правым плечом. — О чем читаешь?
— О гомеопатии девятнадцатого века, — сказала я и прикрыла книгу, положив руку сверху на обложку так, чтобы не видно было запястья.
— Господи, тогда уже была гомеопатия?
— Похоже, она тогда переживала расцвет.
Повисла долгая пауза. Поскорее бы он ушел.
— Эриел, — начал он.
— Что?
— Можно, я угощу тебя кофе в качестве извинения?
Я вздохнула:
— Я тут еще не скоро управлюсь.
— Эриел?
Я не ответила. Он молча стоял у меня за спиной, и я не знала, что сделать — обернуться и посмотреть на него или просто продолжать заниматься своим делом в надежде, что он уловит намек и уйдет. Я, правда, была не очень-то уверена, какой именно намек он должен был уловить. Что-то вроде: «Не ввязывай меня в ваше гребаное семейное дерьмо». Некоторое время я продолжала его игнорировать, после чего он подошел поближе и посмотрел на книгу, лежащую передо мной на столе, так, как смотрят на фотографии в комнате, в которой никого нет.
— Ладно, не буду тебе мешать, — сказал Патрик, но с места не сдвинулся. — Гляди-ка. — Он ткнул своим тонким пальцем в книгу. — Это фосфор, я его принимал.
Я взглянула на него.
— Ты принимал гомеопатические средства?
— Ну да. Не знаю, насколько мне это помогло, но…
— Слушай. Давай и в самом деле выпьем кофе, — сказала я. — Только подожди несколько минут, я тут кое-что закончу и возьму домой несколько книг. Давай через пять минут у выхода?
— Отлично.
В колледже Шелли (названном так в честь Мэри, а не в честь Перси Биши) есть лестница Фибоначчи, люстра 1960-х годов и кафе под названием «Жующий монстр». «Жующий монстр» — единственное, что мне в этом колледже не нравится. Весь из себя ярко-оранжевый с белой отделкой, сплошь изгибы и ломаные линии, новенькие бильярдные столы и плазменный экран на стене. Мне куда милее старый маленький бар в здании Рассела с его напольными пепельницами и ободранными столами из ДСП. Студентам «Рассел-бар» не нравится, а это означает, что обычно там никого нет. Иногда они, правда, заходят сюда позаниматься или подремать с похмелья, свернувшись калачиком на одном из старых замызганных диванчиков, но это бывает нечасто. И кстати, в «Жующем монстре» нельзя курить. В «Жующем монстре» можно делать только безупречные вещи, да и самому здесь нужно быть безупречным и прекрасным — иначе флуоресцентные огни и зеркала, развешенные повсюду, немедленно укажут тебе на дверь.
Я взгромоздилась на табурет за маленьким белым столиком у окна и натянула рукава свитера как можно ниже — чтобы прикрыть запястья, а Патрик тем временем заказывал нам кофе: себе что-то взбито-молочное, а мне — «американо» (в Расселе его называют просто «черный»). Передо мной на столе высилась стопка книг по гомеопатии, и здесь они выглядели так же неуместно, как и я сама. Зеркала отражали мой нездоровый цвет лица — из-за ярко-рыжих волос я казалась еще бледнее, чем в действительности, — и джинсы, истрепавшиеся внизу до состояния бахромы (не думала, что это так заметно). Утром я не задумываясь напялила этот черный свитер и только сейчас обратила внимание на то, как сильно протерлась шерсть в некоторых местах и как неопрятно я в нем выгляжу. Если бы не волосы, меня можно было бы принять за плохую ксерокопию самой себя.
Патрик поставил передо мной кофе и выглянул в окно.
— Ух ты, какая сегодня видимость, — сказал он, усаживаясь за стол. Небо по-прежнему было неестественного голубого цвета.
— Да, но собора-то не видно. — Отсюда видны только пустынные поля и за ними — какие-то индустриальные башни.
— А надо, чтобы обязательно было видно собор?
— Ну, наверное. В том смысле, что больше-то тут, по-моему, и смотреть не на что. Когда сидишь здесь, наверху.
— Возможно. — Патрик ковырялся тонкой серебряной ложечкой в своем взбито-молочном напитке, и я заметила, что руки у него слегка дрожат, а лоб блестит, покрытый испариной. — Итак…
— Итак, — откликнулась я. — Ты?..
Что я должна была сказать? Я совсем уж было собралась спросить, не стало ли ему легче, но быстро поняла, что это было бы полным идиотизмом, ведь на самом-то деле мне нет никакого дела до того, как он себя чувствует. Овал, в котором должны были появиться мои слова, некоторое время повисел в воздухе, после чего Патрик сам достроил за меня вопрос и сам же на него ответил:
— Да. Эмма вернулась. Я… — Он еще немного поболтал ложкой в кофе. — Извини, если вчера я вел себя странно. Не знаю, сможешь ли ты меня за это простить.
— Ничего страшного, — услышала я собственный голос. — Я же ничего не говорила… Ну, сам понимаешь…
— Ну конечно, но мне не следовало…
— Я хочу сказать, что, возможно, нам следует избегать… В будущем…
«Жующий монстр» — неподходящее место для подобных разговоров. Это разговор из тех, что ведутся в темноте джаз-клубов, за полночь, когда все дети уже спят, а мы пытались его вести в таком месте, где, кажется, каждое слово подвергается жесткой цензуре.
— Ладно, не важно, — сказала я наконец.
— Прости меня, пожалуйста.
— Все нормально.
Я подумала о монстре Франкенштейна, вымышленном персонаже, который косвенно дал имя этому заведению. «Она лежала поперек кровати, безжизненная и неподвижная; голова ее свисала вниз, бледные и искаженные черты ее лица были наполовину скрыты волосами… На шее у нее четко виднелся след смертоносных пальцев демона, и дыхание уже не исходило из ее уст».[12] Вот что сделало творение Виктора Франкенштейна с его невестой, Элизабет. Так что, возможно, это все же подходящее место для таких разговоров.
