Другим сильным впечатлением для протрезвевшего Бухарика была баба средних лет с вытравленными перекисью водорода жидкими волосами, жутко пьяная, на которой из всей одежды была одна майка. Ее поместили в женскую клетку, но она находилась напротив мужской, так что все мужики с любопытством ее разглядывали. «На улице подобрали», — объяснили патрульные дежурному. Придя в себя, баба начала орать, что менты ее изнасиловали, и она утром пойдет к прокурору. Это очень развеселило задержанных, а дежурный узнал у бабы адрес и телефон, куда‑то позвонил, и через час ее забрала дочь – вполне приличная девушка, которая привезла плащ, сразу укрыла мать. Было видно, что ей стыдно.
Было много и других впечатлений. Бухарику почему‑то внезапно стало тошно; он подумал, что может быть здесь начинается ад…
Наутро его повели к мировому судье вместе с тихим пьяницей Ванькой Пустяковым. Этот безответный мужичонка лет сорока жил с матерью, которая каждый раз, как он напивался, сдавала его на пятнадцать суток под предлогом, что он дебоширит, хотя он был очень спокойным, а она была еще та стерва. В общей сложности он провел на сутках столько времени, сколько другие не сидят и за убийство.
— Слушай, Пустяк, — лениво сказал ему милиционер, который вел их к судье, — грохнул бы ты мамашу, один раз отсидел, да и к стороне. А так будешь всю жизнь мучиться!
И было непонятно: говорит он серьезно или шутит.
— Нельзя, — беззлобно ответил Иван, — я ее люблю.
Судья, толстый лысый мужичонка, прославился тем, что в свое время, в припадке белой горячке позвонил мэру города и сказал: «Вас сегодня застрелят! Я сейчас беру ружье, и еду вас спасать!» Это было еще до дона Санчо. Мэр оказался слабонервным, вызвал милицию, но те не смогли задержать визитера, потому что был он тогда федеральным судьей, и даже ружье не смогли отобрать – разрешение на него было оформлено надлежащим образом. Кстати, это было одной из причин почему мэр тогда решил уступить свое место дону Санчо взамен на обещание личной безопасности… Потом судья из федерального перекочевал в мировые.
Каждое дело им рассматривалось за три–пять минут.
— О, Пустяк! – воскликнул он, увидев Ивана. – Что дома жрать нечего, решил за счет государства пожить! Ах ты, плут! Лишь бы не работать! Ладно, будь по твоему – пятнадцать суток!
С Бухариком он был еще лаконичнее:
— Куда годится, чтобы всякое котье сотрудников органов внутренних дел материло! Пятнадцать суток!
И тут же достал бутылку водки, выпил из горла граммов двести и матом сказал сопровождавшему задержанных, а теперь подвернутых административному аресту, милиционеру, чтобы он уводил своих подопечных.
— Вот других наказывает, а сам! – проворчал тот.
Мировой судья услышал, рассмеялся и заявил:
— Так это дуракам нельзя, а мне‑то все можно! – и глотнув еще водки из бутылки закурил папиросу…
С этим судьей однажды вообще случилась забавная история. Он как‑то заказал себе визитки на русском и английском языках. А получилось так, что того, кто их ему изготавливал, судья как‑то ни за что упрятал на пятнадцать суток. И тот решил это припомнить и перевел «мировой судья», как «Peace Duke». В принципе, при переводе получалось, может быть, даже и лестно для обладателя визитки: все‑таки «Duke» — значит герцог. Но вот в русской транскрипции это смотрелось очень необычно. Когда двое или трое знакомых сказали мировому судье, что на визитке написана скорее не его должность, а его сущность, то он, поняв, в чем дело, попытался привлечь изготовителя к ответственности за оскорбление суда. А тот к тому времени оброс связями, и ничем ему навредить не удалось. Визиток же судья раздал уже более сотни…
А потом он потерял и судейство и неприкосновенность по пьяни заехав в ухо заместителю председателя областного суда. И не просто потерял: местные милиционеры его жутко ненавидели, но пока он был при должности, не трогали. А теперь на бывшего судью открыли охоту. Он никогда не бывал трезвым; напившись же, начинал задираться ко всем. Милиционеры же следили за ним, сразу ловили, и везли в обезьянник. Если бывший судья пытался сопротивляться, то его еще и били хорошенько. А потом новый мировой судья, получивший «добро» в областном суде отправлял его на пятнадцать суток. За первые полгода после увольнения бывший судья провел в обезьяннике и на сутках едва ли не больше, чем Ванька Пустяков. Так и пришлось ему уехать в другой регион, только выводов он из этого не сделал…
Пока машина везла Николая и Ивана в место, где им предстояло отбывать административный арест, Пустяк считал все колдобины, определяя по ним, где они находятся: «Сейчас на Ленинскую повернули», «А сейчас Козлячий переулок проезжаем!»
Бухарику было очень грустно и от того, что у этого неплохого вроде бы мужчины пропадает жизнь, и оттого, чтоу самого его жизнь уже кажется совсем пропала… На сутках он много думал, а когда его выпустили, очень захотел увидеть Григория. И надо же – через какой‑то час они встретились…
— Что‑то так тошно мне стало от всей этой жизни, хочу светлого, хорошего! – с тоской в голосе рассказывал он Григорию Александровичу. И тут же испуганно: — Или поздно уже?
— Не поздно, — успокоил его тот и повел к отцу Аристарху.
Тот исповедовался долго, порой плакал, порой начинал материться, а потом опять плакать… Через два часа он отошел от священника с умиротворенным лицом и прошептал:
— Неужели Бог все мне простил? Неужели я могу начать все сначала?
И потом ткнул профессора в бок и сказал:
— Представляешь, он мне сказал, чтобы я не только бросил пить, но и создал здесь православное братство трезвости!
— А ты как? – осторожно спросил тот.
— Не знаю даже…, — растерянно сказал Николай. – С другой стороны – почему бы не попробовать? Тем более батюшка сказал, что ты поможешь…
Тут пришел черед растеряться Григорию Александровичу, но отказать своему новому знакомому, с которым он непонятным образом быстро сдружился, профессор не смог.
Лузервиль на пороге перемен
В городке Лузервиль между тем атмосфера становилась все более напряженной. Те, кого сэр Джон собрал из безвестности, теперь знали друг друга. И зло, творимое ими, не было теперь интуитивным: они понимали, кому они служат. Но почему‑то все у них начало срываться, все у них не получалось. Тем более, что приходилось таиться: ведь Григорий Александрович знал об их существовании, и поделился этой информацией с какой‑то частью своих знакомых, но в милицию или ФСБ не заявлял. Многие из них хотели убить Григория, но боялись себя проявлять. Его свидетельство о секте перед правоохранительными органами было бы легко опровергнуть, потому что все знали, что профессор резко отказался от употребления алкоголя, а это может сопровождаться галлюцинациями. А, убив его, сектанты бы себя выдали. Эктон наблюдал за ними из Лондона, и думал, что это самое многочисленное, и одновременно самое безуспешное отделение тайного общества «Наследники Ост–Индской компании». Кстати, он ведь даже забыл им сказать об их отношении именно к этому обществу…
