А потом она полетела вниз, нацелившись в землю пальцами ног, ее ночная рубашка поднялась к шее, окутала голову. Она не кричала.
Надин падала молча, как ракета с заглохшим двигателем.
Когда Флэгг услышал глухой удар, он вскинул голову к небу и завыл.
Это не имело значения, это не имело значения.
Все было по-прежнему в его руках.
Он вновь наклонился над парапетом и наблюдал, как сбегаются люди, словно железные опилки к магниту. Или черви к куску печенки.
Они выглядели такими маленькими, он вознесся над ними так высоко…
Надо полевитировать, решил он, чтобы восстановить внутреннее спокойствие.
Но прошло много, много времени, прежде чем его каблуки оторвались от пола открытой веранды, а оторвавшись, зависли в четверти дюйма над бетоном. И выше так и не поднялись.
В тот вечер Том проснулся в восемь часов. Было еще слишком светло, чтобы идти дальше. Оставалось только ждать. Ник снова пришел к нему во сне, и они говорили. Ему так нравилось говорить с Ником.
Он лежал в тени большой скалы и наблюдал, как темнеет небо. Начали высыпать звезды. Том подумал о картофельных чипсах «Принглс» и пожалел, что не захватил их с собой. Вернувшись в Зону – при условии, что он вернется, – он будет есть их, сколько захочется. Будет обжираться ими. И купаться в любви друзей. Вот чего ему больше всего не хватало в Вегасе – простой любви. Люди там жили приятные и все такое, но любви в них не было.
Потому что они слишком боялись. Любовь не приживается там, где есть только страх, точно так же, как растения редко приживаются там, где всегда темно.
Только грибы, что съедобные, что поганки, становятся в темноте большими и толстыми, даже он это знал, родные мои, да.
– Я люблю Ника, и Фрэнни, и Дика Эллиса, и Люси, – прошептал Том. Это была его молитва. – Я люблю Ларри Андервуда и Глена Бейтмана. Я люблю Стэна и Рону. Я люблю Ральфа. Я люблю Стью. Я люблю…
Странно, как легко вспоминались имена. В Зоне ему крупно повезло, что он вспомнил имя Стью, когда тот пришел в гости. Мысли Тома перешли к его игрушкам. Гараж, автомобили, модели поездов. Раньше он играл с ними часами. Тут Том задался вопросом, захочется ли ему играть с ними так же долго, как и раньше, когда он вернется домой после… если он вернется. Теперь все будет по-другому. Грустно, конечно, но, может, оно и к лучшему.
– Господь – Пастырь мой, – негромко продекламировал Том, – я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях[210]. Он умасливает голову мою елеем. Он дает мне кун-фу перед лицом врагов моих. Аминь.
Уже стемнело, и он тронулся в путь. В половине двенадцатого ночи добрался до Перста Божьего и сделал привал, чтобы перекусить. Он уже заметно поднялся над уровнем пустыни и, оглянувшись в ту сторону, откуда пришел, увидел огни. Решил, что это автострада. Они искали его.
Том вновь посмотрел на северо-восток. Далеко впереди, едва различимый в темноте (прошло две ночи после полнолуния, и луна уже начала уменьшаться), виднелся огромный закругленный гранитный купол. Теперь ему следовало идти туда.
– Том стер ноги, – прошептал он себе, но в его голосе слышались веселые нотки. С ним могло случиться кое-что похуже стертых ног. – Родные мои, стер ноги.
Он пошел дальше, ночное зверье бросалось от него врассыпную, и когда на заре устроился на ночлег, за спиной остались почти сорок миль. До границы Невады и Юты, проходившей к востоку, было совсем недалеко.
К восьми утра Том крепко спал, положив голову на куртку. Глаза его быстро-быстро двигались под опущенными веками.
Пришел Ник, и Том говорил с ним.
Лоб спящего Тома прорезала морщина. Он сказал Нику, что с нетерпением ждет встречи с ним.
Но по непонятной ему причине Ник отвернулся от него.
Ох, как же повторяется история: Мусорный Бак вновь жарился живьем на сковороде дьявола, но на этот раз без надежды охладиться в фонтанах Сиболы.
Именно этого я заслуживаю, получаю только то, чего заслуживаю.
Его кожа обгорала, слезала, обгорала, снова слезала, и наконец он почернел. Будто кто-то облил его керосином, а потом поднес к нему горящую спичку. Синева его глаз выцвела от постоянного ослепительного блеска пустыни, а заглянув в них, вы бы увидели перед собой какие-то необычные космические дыры, ведущие в четвертое, пятое и все последующие измерения. В выборе одежды он странным образом копировал темного человека: рубашка в красную клетку с отложным воротником, линялые джинсы, тяжелые ботинки, которые уже поцарапались, смялись, пошли складками, треснули. Он доказал свою подлость. И, как всех недостойных демонов, его отринули.
Он замер под испепеляющим солнцем и провел трясущейся рукой по лбу. Он хотел жить в этом месте и в это время – вся его жизнь служила подготовкой к этому. Он прошел горящими коридорами ада, чтобы добраться сюда. Выдержал отцеубийцу-шерифа, выдержал то место в Терре-Хоте, выдержал Карли Ейтса. И после странной и одинокой жизни нашел друзей. Ллойда. Кена. Уитни Хоргэна.
И, о Господи, он все просрал. Он заслуживал того, чтобы изжариться на сковороде дьявола. Мог ли он искупить свою вину? Темный человек, возможно, знал это. Мусорный Бак – нет.
Теперь он едва мог вспомнить, что произошло: возможно, потому, что его истерзанный разум не хотел вспоминать. Он пробыл в пустыне больше недели до последнего катастрофического возвращения в Индиан-Спрингс. Скорпион укусил его в средний палец левой руки (трахальный палец, как сказал бы давно сгинувший Карли Ейтс из давно сгинувшего Паутенвилла), и кисть раздулась, словно резиновая перчатка, наполненная водой. Неземной огонь пылал в его голове. И тем не менее он не останавливался.
В конце концов вернулся в Индиан-Спрингс, все еще ощущая себя плодом чьего-то воображения. Потом потек добродушный разговор, когда мужчины осматривали его находки: воспламеняющиеся взрыватели, контактные мины, всякую мелочевку. Впервые после укуса скорпиона Мусорник почувствовал, что ему хорошо.
А потом, безо всякого предупреждения, время сместилось, и он вдруг вернулся в Паутенвилл. Кто-то сказал: «Эй, Мусорник, люди, которые играют с огнем, дуют в постель», – и он поднял голову, ожидая увидеть Билли Джеймисона, но увидел Рича Граудемора, улыбающегося и ковыряющего в зубах спичкой, с почерневшими от машинного масла пальцами, потому что в бильярдную он пришел прямо с автозаправочной станции «Тексако», чтобы сгонять партию во время обеденного перерыва. И кто-то еще сказал: «Вам, парни, лучше спрятать спички. Мусорище вернулся в город», – и начинал фразу вроде бы Стив Тобин, а заканчивал ее уже не он. Заканчивал ее Карли Ейтс в старой, потертой мотоциклетной куртке с капюшоном. С нарастающим ужасом Мусорный Бак видел, что все они здесь, не желающие угомониться трупы, вернувшиеся в его жизнь. Ричи Граудемор, и Карли, и Норм Моррисетт, и Хэтч Каннингэм, тот самый, который начал лысеть в восемнадцать, и остальные называли его Хэтч Куннилингус.
