Чувствуя, как бухает в груди сердце, Денни свернул за угол и посмотрел мимо огнетушителя в холл, где находилась лестничная клетка. Там, внизу, в спальне, отдыхала мама. Папа, вернувшийся, вероятно, с прогулки, сидел на кухне, поглощая бутерброды и читая книгу. Ничего страшного, Денни спокойно пройдет мимо огнетушителя и спустится вниз по лестнице.
Он зашагал по коридору, держась противоположной стены, почти касаясь плечом дорогих шелковых обоев. Двадцать шагов до огнетушителя, пятнадцать шагов…
Когда осталось пройти около десяти шагов, медный наконечник шланга
спящий?
вдруг свалился и с гулким стуком упал на ковер, потянув за собой шланг. Он лежал, направив на Денни зияющее темное отверстие. Мальчик замер на месте, вздрогнув от страха. Кровь стучала у него в ушах и висках молотом, рот пересох, пальцы непроизвольно сжались в кулаки. А наконечник шланга спокойно лежал, поблескивая медными боками.
Ну и что, упал и упал, это же брезентовый шланг, и ничего больше. Глупо воображать, что он похож на ядовитую змею, которая услышала его шаги и проснулась. Пусть даже брезент очень похож на чешуйчатую кожу змеи. Денни переступит через него и пройдет к лестнице. Может быть, он будет шагать чуточку быстрее, чтобы шланг не бросился на него или не обвился вокруг ноги.
Он вытер губы левой рукой, совсем как папа, бессознательно подражая ему, и сделал шаг вперед. Шланг не шевелился. Вот видишь, какой ты глупый, — весь изнервничался, думая о той немой таинственной комнате и глупой сказке о Синей Бороде. А этот шланг готовился упасть уже лет пять. Вот и вся разгадка.
Денни уставился на шланг, лежавший на полу, и вспомнил об осах. Осталось восемь шагов до шланга, брандспойт мирно покоился на ковре и поблескивал, словно говоря Денни: Не бойся, я всего-навсего шланг и ничего больше. Ну, а если даже не так, что я могу сделать тебе? Укушу не больнее, чем осы. Зачем мне обижать такого милого мальчика, как ты? Ничего не сделаю тебе, всего лишь немного укушу… укушу… укушу.
Денни сделал еще один шаг, потом еще. Дыхание хрипло вырывалось из пересохшего горла. Он был на грани паники и почти желал, чтобы шланг пошевелился. Тогда он знал бы, что делать. Он шагнул еще раз и оказался в пределах досягаемости шланга. Но тот и не собирался нападать на него. Как он может ударить или укусить, если это самый обыкновенный шланг. Возможно, полный ос.
Он уставился в черное отверстие наконечника, словно загипнотизированный, ощущая жар во всем теле. Что, если там полно ос, запрятавшихся на зиму? Их коричневые тельца распухли от яда так, что он стекает по их жалу прозрачными капельками жидкости.
Затем он понял, что почти парализован страхом, и если не сделает еще одного шага, то останется здесь навечно, пока папа не найдет его. А так случится, если он станет дольше смотреть в черное отверстие брандспойта, как птичка под гипнотическим взглядом ядовитой змеи. И что тогда будет?
Испустив стон, он рванулся вперед. Когда он оказался рядом со шлангом, причудливая игра света на наконечнике заставила его поверить, что тот пошевелился и приподнялся, словно намереваясь ударить его, и Денни взвился в воздух в таком высоком прыжке, что коснулся ежиком волос потолка. Позже он, конечно, убедил себя, что такого не могло быть и это ему только показалось.
Он опустился по другую сторону шланга и побежал по коридору, слыша за собой шлепки разматывающегося шланга, который бросился за ним в погоню. Змея шелестела по ковру, как по сухой траве, гремя трещоткой. Она настигала его, а лестница почему-то оказалась очень далеко и с каждым его прыжком удалялась от него ровно на расстояние этого прыжка, и ему казалось, что он топчется на месте.
— Папа, — пытался он крикнуть, но судорожно сжатое горло не пропускало ни звука. Нет, помощи ниоткуда не дождаться. Звуки ползущей по ковру змеи становились ближе. Вот она уже возле его пяток и, возможно, уже подняла голову, чтобы вонзить в него медное жало истекающего ядом наконечника.
Денни побежал к лестнице и раскинул руки в стороны, чтобы сохранить равновесие и не свалиться. В какой-то момент ему показалось, что он кубарем скатится по лестнице до самого низа.
Он бросил взгляд через плечо.
Шланг не шевелился и лежал там, где был раньше, размотавшись всего на один оборот кольца. Медный брандспойт равнодушно глядел в другую сторону. Вот видишь, дуралей, отругал он себя, все ты выдумал, трус несчастный!
Он уцепился за перила, дрожащие ноги не держали его.
Этот шланг и не думал тебя преследовать, подсказывал ему разум, и эта мысль крутилась у него в голове, как заезженная пластинка.
Он не преследовал тебя и не собирался преследовать, никогда, никогда.
Зря он испугался. Вот еще, он даже может вернуться и подвесить тот шланг на место. Он может это сделать, только ему не хочется, потому что вдруг шланг все-таки преследовал Денни и вернулся на место, когда убедился, что… не может догнать его?
Шланг лежал на ковре, как бы говоря: не хочешь ли вернуться ко мне и попробовать еще раз?
Тяжело дыша, Денни сбежал вниз по лестнице на свой этаж.
Десять часов вечера. Торрансы лежали в постели, притворяясь, что спят.
Джек лежал лицом к стене с открытыми глазами, прислушиваясь к медленному и ровному дыханию жены. Во рту у него было горько от разжеванной таблетки, отчего язык казался шершавым и онемевшим. Он наглотался экседрина посте разговора с Элом, состоявшегося в половине восьмого. Венди и Денни в это время находились внизу у камина и читали вместе учебник.
— Эл Шокли вызывает Джека Горранса, — сказала телефонистка.
— На проводе, — ответил Джек, перекладывая трубку в правую руку, чтобы левой достать платок из кармана. Он вытер губы и закурил сигарету. В трубке прозвучал громкий голос Эла:
— Джеки-бой, ты что это там надумал?
— Здорово, Эл, — Джек выдохнул клуб дыма.
— В чем дело, Джек? Сегодня днем у меня был дурацкий разговор со Стюартом Ульманом. А если Ульман заказывает междугородный разговор за счет своего кармана, — дело серьезное.
— Ульману нечего беспокоиться, Эл, и тебе тоже.
— А о чем именно нам не следует беспокоиться? Ну-ка, выкладывай, приятель. Ульман говорит, что ты не то шантажировал его, не то грозил дать очерк об отеле в «Инкуайер».
— Я хотел подразнить его немного. Когда я приехал сюда для беседы, он вытащил наружу все мое грязное белье: пьянство, увольнение с работы, драка с учеником и так далее. Меня здорово разозлило то, что все это он говорил якобы из своей большой любви к отелю, к его традициям, его славному прошлому, будь оно проклято, а я нашел в подвале альбом с газетными вырезками, а они рисуют весьма неприглядную картину прошлого отеля, далекую от того образа храма, на который молится Ульман.
