— Что волк — вижу. А что оборотень — пока нет. С нами крёстная сила!
* * *
Оборотень не отстал и вечером, когда расположились на ночлег прямо в лесу, на поляне. Разожгли костры, привязали коней, сняли потники, попоны, сёдла.
Штадену постелили одеяло, сшитое из беличьих лапок, — такое большое, что на нём можно было спать, да им же и укрываться. Одеяло это было взято в одной из новгородских деревень и, говорили, сшили его какие-то дикие угры, жившие далеко на северо-востоке, — новгородцы вели с ними торговлю. Одеяло было большим, но удивительно лёгким, и места, когда его складывали, занимало совсем немного.
Штаден лёг меж двух костров, задремал было, и вдруг услышал:
— Вон она! Вон! Стреляй!..
Грохнул выстрел. Штаден подскочил, ошалело оглядываясь. В круге света метались караульщики, и больше ничего не было видно: за кругом царила непроглядная чёрная тьма.
Повскакивали с мест и другие опричные, хватаясь за оружие.
— Что? Кого? Где?..
— Да собака померещилась, — оправдывался один из караульщиков. — Прямо к костру сунулась, — я так и обмер!
— Никто не сунулся, — возражал второй. — А просто приблазнилось тебе. Браги лишнего хватил.
— Да вот тебе крест! Морда огромная, что у медведя. Только белая, будто седая. И глазищи горят!
— Идите посмотрите, — распорядился Штаден. Его уже и самого беспокоила эта серебристая неотвязчивая тень.
Из костра достали огня, двинулись с факелами в лес.
— По следам смотрите!
Но следов не было. Пристыженных караульщиков Штаден пообещал наказать, но к ним в помощь приставил ещё двоих, наказав обходить поляну кругом с огнями. Неклюд ворчал, что если так палить сдуру — пороха не напасёшься.
Задремалось, однако, лишь под утро, когда свет костров померк, и в небе проступили ясные холодные звёзды. Штаден озяб, завернулся в беличье одеяло, закрыл глаза. И внезапно увидел ясно и отчётливо: мчится среди звёзд чёрная свора собак, а впереди — большая белая волчица с огненными глазами. Несутся они и за ними гаснут звёзды, остаётся только пустое небо. И злобный хриплый лай медленно замирает вдали, гаснет, как звёзды…
Штаден, наконец, уснул.
* * *
И оказалось, что это он сам, Генрих Штаден, летит по звёздному небу, трубя в изогнутый охотничий рог. Чёрный ветер бьёт ему в лицо, чёрный плащ хлопает позади, и сбоку и чуть приотстав бесшумно мчится свора охотничьих псов, а над ними — чёрная воронья стая.
Утро закраснелось между деревьями, залило розовым светом снега.
Призрака не было.
* * *
Он появился опять следующей ночью. Штаден не спал, — караулил. И дождался-таки. Только вывернула из лохматых облаков луна, под ближайшими соснами появилась тень гигантской волчицы. Силуэт был чёрным, и только глаза светились, по временам пригасая, — жмурился призрак на огонь.
Штаден никому об этом не сказал. Но днём, когда кто-то снова заметил бегущую краем леса собаку, прикрикнул:
— Молчать! Я не желаю больше ничего слышать о ваших проклятых собаках!
Неклюд его поддержал:
— Что вы, собак не видали? После мора, помните, сколько их развелось по лесам? Вот и одичали, живут теперь по-волчьи. А человека, поди, всё равно вспоминают.
* * *
И вот теперь, в собственном своем уделе, Штаден снова видел белого призрака.
Набычившись, Штаден глядел за тын. Призрак улыбнулся ему, повернулся, метнув хвостом, и неторопливо побежал за овины.
— Палашка!! — не своим голосом рявкнул Штаден.
Девка тут же появилась, бежала от ворот.
— Где была?
— К попу бегала! — торопливо зачастила девка. — Пост кончается, спрашивала, когда рыбное есть можно. Да яиц ему снесла.
— Дура, — сказал Штаден, давно уже привыкнувший к тому, что этим русским словом выражается скорее не состояние ума, а состояние души. — И попы ваши пьяницы, бездельники и сластолюбцы… Позови Неклюда.
Вскоре они с Неклюдом сидели за одним столом, доканчивая бутыль. Палашка сбегала в погреб, принесла браги — вино, дескать, кончилось.
Штаден выговорил по буквам:
— Бра-га… Это есть крепкий квас? Хорошо. Будем пить квас.
Пьянея, Штаден начинал говорить с сильным акцентом, путал слова, забывал.
Неклюд пил, не пьянея, только становился задумчивым.
— Ты собаку видел? — спросил Штаден, прямо взглянув ему в глаза.
— Собака у нас одна, и не всегда углядишь за ней, — сказал Неклюд. — Да не собака — пёс… Дьяк Коромыслов зовут.
— Дьяк — тоже собака? — не понял Штаден, вообразив, что Коромыслов превратился в оборотня.
— Собака, да ещё какая! Всё вынюхивает, высматривает, да в Москву свои грамотки строчит. Сам видел, как он своего человека отправлял.
Штаден махнул рукой.
— Про это мне известно. Мне тоже грамотки везут; знаю я, о чём Коромыслов пишет. Это мне всё равно. Служба моя скоро кончится. Я вернусь в фатерлянд. И позабуду про всех русских собак.
Он потерял на мгновение нить разговора, вспомнив о фатерлянде, таком далёком отсюда, от этих страшных бесконечных снежных полей и перелесков.
Стукнул кулаком по столешнице.
— Я спрашивал тебя не про дьяка. Я спрашивал про эту белую нечисть, что увязалась за нами в походе.
— И эту видел, — спокойно ответил Неклюд. — Как не видеть? Она сегодня за овином яму в снегу рыла.
— Яму? — удивился Штаден.
— Ну да, яму. Всеми четырьмя лапами, — только снег летел.
— Зачем? — зачем ещё больше изумился Штаден.
— Да кто его знает… А только в народе говорят — это к покойнику в доме. Примета такая у нас в народе есть.
Штаден вздрогнул, опрокинул чарку по-русски.
— У вас не только попы глупые, но и народ совсем глупый, — сказал он.
Вытер усы рукавом.
— Много Богу молитесь, а в Бога не верите. Собакам верите. Да ещё всему, что старухи скажут.
Неклюд промолчал.
Штаден встал, пошатываясь.
— А теперь — спать. Квас крепкий. И ты ложись.
Неклюд дождался, когда Штаден, кряхтя, разденется за занавеской. Палашка кинулась было ему помогать, — Штаден прогнал.
Через минуту он захрапел. Палашка стала убирать со стола, и Неклюд молча, с равнодушным лицом, ухватил её за крепкую ягодицу, подтащил к себе, усаживая на колени.
— Что ты, как зверь какой, — вполголоса сказала она. — Иди на лавку, я приберусь — приду.
* * *
Штаден застонал и проснулся.
Над ним стоял Неклюд, в холщовой рубахе, красный со сна. Держал в руке восковую свечку. Лицо его было встревоженным.
— Вставай, хозяин, — вполголоса сказал он. — Из Москвы верный человек прибыл. С дурными вестями. А Коромыслова — нет нигде. Исчез Коромыслов, пропал.
