Елена Блонди - Хаидэ

Двое сходились, один на двух ногах, медленно делая шаг и еще один. Второй — на четырех лапах, чуть припадая на передние и вытягивая вперед круглую морду.

Широкий нос льва медленно двигался, втягивая из воздуха знания о хмельной привычной толпе, ее страхе и трясущейся радости, и о незнакомце, что пришел и помешал насладиться едой. Нюхая, лев ставил круглые, иссеченные шрамами уши, направляя их на каждый звук поочередно. А немигающие глаза следили за противником, не отрываясь, лишь ширя и сужая зрачки, когда на них попадал свет факела.

Лев не был голоден и будь он просто львом, то может и не принял бы вызов первым. Но бессмертный лев не терпел присутствия других мужчин. А этот был еще и мясом, тем самым, сладчайшим, что сейчас льву доставалось лишь изредка, глухими ночами, когда вокруг не было людей, кроме хозяина.

По-прежнему пригибая морду, лев вышел на середину поляны и остановился, выпрямив лапы и расправляя плечи. Горло задвигалось, рождая грозное рычание, что говорило — ну, пришелец, теперь твоя очередь сказать. Но тот молчал и не остановился. Медленно подходил и когда нарушил последнюю границу, лев прыгнул.

Толпа ахнула, откачнувшись от загородки, и тут же прилипла снова, когда на один вдох в красном воздухе два тела, не сплетаясь и не касаясь, будто протекли друг друга, образовав черно-серый шар из спин, конечностей, голов и мощных грудин. А через миг расплелись, оказываясь снова порознь. Лев повернулся, расставляя лапы пошире, и рявкнул. Он промахнулся! Враг проскочил между смертельных лап, будто не было в нем костей, будто он тонкая рыба, которую лев для развлечения ловил в ручье, ленясь и не стараясь поймать. И, уже не тратя времени на ритуальные разговоры, лев прыгнул опять. Вспахивая утоптанную землю когтями, присаживаясь на мощный круп, остановил движение после еще одного промаха, не поворачиваясь лицом к врагу, повалился на бок, растопырил веера когтей и, стремительно оттолкнувшись задней лапой, прыгнул, как был лежа, к присевшему на корточки Нубе. Успел зацепить крюком когтя край жесткой пятки, когда мужчина, развернувшись, улетел вверх и, мелькнув, пропал из поля зрения. Вскакивая, лев прыгнул на глухой удар о землю. Но соперник уже откатился и вскочил, держа перед собой руку с ножом.

— Водит его, водит, — закричал гнутый мужчина, не отрывая глаз от схватки и размахивая одной рукой, а другой цепляясь за соседа, — чтоб устал!

Нуба бежал, петляя и резко останавливаясь, прыгал и разворачивался, почти не глядя на льва, лишь слушая удары лап и взрыкивания. Откатываясь от загородки, услышал, как лев заревел, когда когти вонзились в жерди. Забор затрещал и люди, визжа, кинулись отступать, толкаясь, и падая друг на друга. По ноге ударила вырванная из забора жердь, Нуба схватил ее в левую руку и ткнул в морду набежавшего зверя. Еле успел расцепить пальцы, чтоб мощный рывок не вывернул ему кисть. И упал, когда когти зацепили кангу, сбивая с ног. Лев свернулся, похожий на великанского котенка, играющего с мышью, чтоб заключив добычу в объятия, прижать ее к груди и вспороть задними лапами. Но за мгновение до того, как веера железных когтей вонзились в спину соперника, взвизгнул, дергая лапой с намотанной на ней кангой. — Светлый нож прошелся поперек плененной ноги, рассекая сухожилия в сгибе.

«Все состоит из плоти, помни об этом. Она имеет свой язык, она говорит, даже когда молчит голова. И язык плоти един для всех, даже если ты не понимаешь чужого языка».

Из бедра Нубы бежала кровь, за его спиной готовились вспороть кожу когти, когда внимательные глаза старого маримму проплыли перед его глазами. Плоть подчинялась ножу, если он остро наточен и послушен твердой руке. А ум и память, соединяясь, приходили на помощь железу и собственной силе.

Лев отвлекся на миг, но этого хватило Нубе, чтоб вывернуться из его хватки и снова, изгибая спину, протечь в волоске от выпущенных когтей. Как рыба. Как там, в темной воде, куда он нырял, заплывая под старые коряги и ядовитые заросли подводных трав, кожей чувствуя через еле уловимое движение воды, как нужно избежать прикосновения.

«Не думай, как рыба в темной воде, будь ей». Глаза маримму исчезли, уступив место множеству светлых внимательных лиц: мальчики-воины повторяют уроки Зубов Дракона. Не думай… Будь…

Ускользая, он дотянулся до ремня и выдернул узел канги, оставляя на когтях раненой лапы полосу ткани. Прогнал мысль о том, что можно намотать на другую лапу, стреножить — порвет, как паутину. И снова побежал, кидаясь в сторону, когда лев настигал и прыгал.

— Убей! — заверещал кто-то, и толпа, улюлюкая, подхватила, обращаясь то ли к убегавшему Нубе, то ли ко льву.

— Убей! У-бей!..

— Тебе придется закончить бой, не век убегать, — прошептал Даориций, поглаживая крашеную иссиня-черную бороду.

Нож прилипал к вымазанной в крови руке, Нуба на бегу чуть разжал пальцы, чтоб взять его поудобнее. И упал, сбитый грудью прыгнувшего зверя.

Даориций подался вперед, не замечая, как тянет сам себя за конец бороды. Краем глаза заметил, как странно застыл рядом тот, белый с квадратным лицом, закрыв глаза и будто прислушиваясь к чему-то. Но некогда было смотреть внимательнее и он уставился на поляну, боясь пропустить конец. Лев горбился, собирая лапы, чтоб проткнуть подмятого соперника. И Даориций увидел, как странно они похожи, когда оба лежат, — одного роста, с буграми мускулов на вздутых плечах и бедрах. Будто лев стал человеком, а тот превращался в зверя. Нож, что выронил при падении Нуба, валялся рядом с пальцами вытянутой руки. Вот сейчас он дотянется и…

Но рука согнулась, что-то делая рядом с животом зверя. Мелькнула между лап, и в нависшую морду полетела горсть песка, из борозды, взрытой когтями во время бега. И когда лев зарычал, мотнув головой, тогда рука стремительно вернулась к ножу, будто выросла, удлиняясь черной змеей, уцепила рукоять, подняла, а нож скользил по запыленной ладони, укладываясь, как надо.

Вдох, во время которого случились эти движения, напоминавшие предсмертные содрогания зарезанной козы, не успел завершиться, как воздух, наполненный огнями, треском и воплями, покрыло сверху двойным криком. Кричал зверь, мотая головой с торчащей в глазнице рукоятью ножа. И кричал человек, отворачивая лицо, по которому, слабея, съезжала лапа с наполовину убранными когтями. Отваливаясь от добычи, лев сел, мотая толстым хвостом и тряся головой, а потом, отталкиваясь здоровой лапой, и поворачивая морду набок, чтоб разглядеть, кинулся на обидчика. Тот, падая навзничь и тоже уставив на льва один уцелевший глаз, а другая сторона лица сплошь была залита кровавым месивом с жутким стеклянным блеском, протянул руку и, выдергивая нож, всадил его в грудь зверю, который из-за ослепшего глаза чуть сместил направление прыжка.