– Хорошо.
– Почему ты сидишь такой кислый?
– Неужели?
– Безусловно.
Пальцами он растянул уголки рта.
– Так лучше?
– Гораздо. Помоги мне уложить его.
– С удовольствием.
Следуя за Фрэн в дом матушки Абагейл, Стью думал о том, что будет лучше, гораздо лучше, если все уйдут из Боулдера и рассеются по стране. Отложат организацию на максимально долгий срок. Организация всегда несла проблемы. Клетки начинают собираться вместе и темнеть. У копов появляется оружие, только когда они уже не могут запомнить все имена… все лица…
Фрэн зажгла керосиновую лампу, которая давала мягкий желтый свет. Питер смотрел на них сонными глазами. Он наигрался и устал. Фрэн переодела его в ночную рубашку.
Что мы можем выиграть, так это время, думал Стью. Время жизни Питера, его детей, может, даже моих правнуков. До две тысячи сотого года оно у нас есть, но не дольше. Может, меньше. Время, чтобы Мать-Земля смогла немного прийти в себя. Сезон отдыха.
– Что? – спросила Фрэн, и он понял, что думал вслух.
– Сезон отдыха.
– И что это значит?
– Все, – ответил Стью и взял ее за руку.
Глядя на Питера, он думал: Может, если мы расскажем ему, что случилось, он расскажет это своим детям. Предупредит их. Дорогие дети, эти игрушки – смерть. Они несут в себе и ожоги, и лучевую болезнь, и черное удушье. Эти игрушки опасны. Они создавались руками Божьими, которые направлял дьявол, засевший в человеческих головах. Не играйте в эти игрушки, дорогие дети. Пожалуйста, никогда не играйте. Никогда-никогда. Пожалуйста… пожалуйста, выучите этот урок. Пусть этот опустевший мир станет вашей тетрадью.
– Фрэнни. – Он развернул ее к себе, чтобы заглянуть в глаза.
– Что, Стюарт?
– Как думаешь… люди могут чему-нибудь научиться?
Она открыла рот, чтобы ответить, замялась, промолчала. Керосиновая лампа мигала. Синие глаза Фрэн казались бездонными.
– Не знаю, – наконец ответила она. Ответ ей не понравился, она пожала плечами, попыталась сказать что-то еще, но смогла только повторить: – Не знаю.
Нам пригодится помощь, предположил Поэт.
Эдуард ДорнОн проснулся на заре.
Сел и осмотрелся. Увидел вокруг белый как кость песок. Над головой, далекое и высокое, синело безоблачное небо. Перед ним лазурное море разбивалось о риф, а потом мягко плескалось вокруг странных лодок, которые назывались…
(каноэ аутригер каноэ)
Он это знал… но откуда?
Он поднялся и чуть не упал. Ноги не держали его. Он дрожал. С головы до пят. Едва контролировал свое тело.
Он обернулся. Зеленые джунгли, казалось, надвинулись на него, густое переплетение лиан, широких листьев, ярких цветов,
(розовых, как соски девушки-хористки)
Вновь недоумение.
Кто такая девушка-хористка?
И что такое, если уж честно, сосок?
Попугай закричал, заметив его, улетел, бешено махая крыльями, ничего не видя перед собой, врезался в толстый ствол старого баньяна, мертвым упал на землю, лапками кверху.
(положить его на стол лапками кверху)
Мангуст глянул на его румяное лицо, заросшее щетиной, и умер от мозговой эмболии.
(входит сестра с ложкой и стаканом)
Жук, деловито ползущий по стволу пальмы, почернел, выжженный изнутри. Синие молнии электрических разрядов на мгновение соединили его усики.
(и начинает черпать сок из его зада-зада-зада)
Кто я?
Он не знал.
Где я?
Разве это имело значение?
Он пошел – поплелся – к джунглям. Голова кружилась от голода. Шум прибоя глухо отдавался в ушах, словно удары безумной крови. Мозг был пуст, как у новорожденного.
Он преодолел полпути до зеленой стены, когда та разошлась, и на белый песок вышли трое мужчин. Затем их стало четверо. Потом полдюжины.
С гладкой коричневой кожей.
Они смотрели на него.
Он – на них.
В голове начало проясняться.
Число мужчин увеличилось до восьми. До двенадцати. Каждый держал в руке копье. Копья начали угрожающе подниматься. Мужчина с заросшим щетиной лицом смотрел на них. Мужчина в джинсах и старых, треснувших ковбойских сапогах. Верхняя половина тела, исхудалая донельзя, белизной напоминала брюхо дохлого карпа.
Копья поднялись над головами. И тут один из коричневых людей – вождь – начал сдавленным голосом выкрикивать одно и то же слово, что-то вроде: Юн-нах!
Да, в голове прояснялось.
Так точно.
Теперь он знал свое имя.
Он улыбнулся.
Улыбка красным солнцем прорвалась сквозь черные облака. Продемонстрировала ярко-белые зубы и удивительные сверкающие глаза. Он протянул к ним руки с ладонями без единой линии в знакомом всем жесте мира.
Они не устояли перед мощью его улыбки. Копья упали на песок. Одно воткнулось и осталось торчать, чуть вибрируя.
– Вы говорите по-английски?
Они только смотрели на него.
– Habla español?[236]
Увы. Они определенно не хаблали на гребаном эспаньоле.
И что это означало?
Куда его занесло?
Что ж, со временем все прояснится. Рим строился не один день, если на то пошло, и Акрон, штат Огайо, тоже. А место не имело значения.
Место, по которому ступали ноги, никогда не имело значения. Главное – быть там… и все еще стоять на ногах.
– Parlez-vous français?[237]
Нет ответа. Они смотрели на него как зачарованные.
Он перешел на немецкий, потом рассмеялся, глядя в их глупые овечьи лица. Один беспомощно разрыдался, как малое дитя.
Простые парни. Примитивные, доверчивые, неграмотные. Но я смогу их использовать. Да, очень даже хорошо смогу их использовать.
Он пошел к ним с поднятыми руками, по-прежнему улыбаясь. Его глаза сверкали теплым, безумным ликованием.
– Меня зовут Рассел Фарадей, – произнес он медленно и отчетливо. – У меня миссия.
Они смотрели на него во все глаза, до смерти напуганные, зачарованные.
– Я пришел, чтобы помочь вам.
Они принялись падать на колени и склонять перед ним головы, и когда его темная тень накрыла их, безумная улыбка стала еще шире.
– Я пришел, чтобы указать вам путь к цивилизации!
– Юн-нах! – всхлипнул вождь, объятый радостью и ужасом. И когда он принялся целовать ноги Рассела Фарадея, темный человек захохотал. Он смеялся, и смеялся, и смеялся.
Жизнь – колесо, на котором никому долго не удержаться.
