кратко. Не было усиленного сердцебиения, не потели ладони, не пересыхало во рту — одним словом, не было тех симптомов, которые бывают у испугавшегося человека. Просто в душе стало пусто и холодно, как будто из неё методично начали выкачивать всё светлое и радостное. Сердце словно наполнилось кусочками серого, неприятного льда, острые края которых царапали и кололи, причиняя самую настоящую боль. И всё это было завёрнуто в кокон из предчувствия страшной беды. Оно давило, заставляло сглатывать ставшую вязкой слюну, пробуждало желание бежать… при чём как можно быстрее и как можно дальше. Найти безопасное место и затаиться там, наплевав на всё и всех.
Я повернулся к ребятам: все радостно обсуждали перспективы ночёвки на полянке под сенью вековых елей. Исключением была Катрин, которая смотрела на просвет в стене деревьев практически с ужасом. Глубоко вздохнув, она повернулась ко мне и неожиданно спросила:
— Ты ведь тоже знаешь, что мы все умрём, да? Можешь не отвечать, я и так вижу, что ты тоже чувствуешь, Костик. Ты ведь не просто так задержался, верно? Этот… это существо тебе что-то сказало?
— Существо? — совершенно по-идиотски переспросил я, глядя на изменившееся лицо Катрин: веснушки, обычно еле заметные, ярко проступили на неестественно бледной коже, под глазами залегли тени, нос слегка заострился, а скулы стали чётче.
— Не прикидывайся, — устало ответила она, — мы оба прекрасно понимаем, что он был просто похож на человека. Да он и сам оговорился, когда сказал, что, мол, вы… люди…
— Я не думаю, что он оговорился, — на душе неожиданно стало легче, наверное, от того, что мне, как оказалось, не придётся в одиночку тащить груз странных и непонятных знаний, — мне кажется, он сделал это совершенно осознанно, чтобы проверить, есть ли смысл с нами разговаривать вообще. Я другого не понимаю…
— Чего?
— Почему оно нас отпустило?
Катрин закусила губу и побледнела ещё сильнее, хотя, казалось бы, уже некуда. Её обычно сверкающие весельем глаза превратились в лунном свете в два тёмных провала, и из них, казалось, ушла жизнь.
— Оно не отпустило, — она посмотрела мне в глаза, и я снова поразился той обречённости, которой был полон её взгляд, — оно знает, что мы вернёмся, понимаешь?
Я кивнул, потому что, стоило Катрин произнести эти слова, как я с удивившей меня самого ясностью понял: мы неизбежно вернёмся в эту странную Стылую Топь. Причём вернёмся для того, чтобы остаться там навсегда. Потому что мы все там умрём…
Именно не осознанное раньше понимание этого и было причиной той тоски и безнадёжности, что терзали меня. Сейчас же слова были сказаны, и иллюзий не осталось. Совсем.
— Скорее бы уж… — прошептала Катрин, — всегда знала, что ожидание — это самое страшное. Не смерть, нет, с ней уже не поспоришь… А вот именно ожидание конца, осознание неизбежности и собственного бессилия перед теми, кто решил твою судьбу.
— Мы ещё поборемся, — сказал я, постаравшись вложить в голос как можно больше уверенности, хотя и не чувствовал её.
— Спасибо, Костик, ты хороший парень, — бледно улыбнулась Катрин, — но не стоит, правда…
Мы молча смотрели друг на друга, чувствуя, что между нами и остальными словно пролегла невидимая человеческому глазу граница. Они ещё были в мире живых, даже не предполагающих, что таймер с обратным отсчётом уже включён. Мы же вдвоём знали правду, какой бы странной и невозможной она ни была.
Свет луны заливал симпатичную круглую полянку, на которой расположилась наша компания. Народ, уставший после длительного перехода, с энтузиазмом устраивался на ночлег. Места хватало, и Фишер не переставал удивляться, что мы не заметили такое прекрасное место для отдыха по пути к Стылой Топи. Мы с Катрин лишь переглянулись, когда он в очередной раз сказал об этом: мы-то понимали, что от нас ничего не зависело. Можно было пройти вплотную к полянке и не увидеть её, что, собственно, и произошло. А теперь, когда мы «отметились» у Стылой Топи, нам её и показали. Просто потому что теперь мы никуда не денемся. Это странное место словно поставило на каждом из нас невидимое клеймо.
Зажевав по протеиновому батончику и запив их остатками воды, все стали укладываться, и мы с Катрин, не сговариваясь, расстелили свои пенки рядом. Это не укрылось от внимания остальных, и мы заработали пару в меру ехидных комментариев от Фишера, насмешливый взгляд от Дианы и удивлённый — от Киры. На большее ребят не хватило: все просто слишком устали.
Когда я устраивался на пенке, подложив под голову свёрнутую и засунутую в пакет запасную одежду, мне казалось, что я не усну ни при каких обстоятельствах. Но, как ни удивительно, стоило мне закрыть глаза, как я провалился в тяжёлое мутное забытье.
Я шёл по бескрайней равнине, от неба до земли затянутой пеленой серого тумана. Не знаю вообще — было ли там небо, или вместо него над унылой землёй бесконечным, уходящим в никуда куполом нависли белёсые неприветливые клочья. Воздух был сырым и холодным, влажные ледяные пальцы забирались под одежду и холодили кожу. При этом не было никаких запахов, то есть вообще никаких: не пахла мокрая земля, не доносилось запахов жилья, лишь иногда можно было с трудом уловить едва заметный аромат тления. Он настигал, проникал внутрь, постепенно пропитывал изнутри, становясь почти невыносимым, и снова исчезал. Воздух опять становился стерильным, безликим, лишённым даже намёка на жизнь.
Под ногами чавкала раскисшая от постоянной сырости земля, давным-давно превратившаяся в грязь. Она комьями налипала на обувь, превращая каждый шаг в испытание. Не знаю, сколько времени я уже месил эту жижу, но с каждым шагом переставлять ноги становилось всё сложнее. Я посмотрел на обувь и как-то устало удивился: на ногах вместо привычных летних «бутексов» были сапоги без шнуровки, слишком высокие и непривычно мягкие, на тонкой подошве. Про подошву я просто догадался, так как увидеть её не представлялось возможным: сапоги были облеплены грязью по щиколотку, но неровности почвы ощущались отчётливо. Интересно, зачем мне такая креативная обувь? И откуда она у меня взялась?
Постепенно из тумана начали проступать контуры домов, пустые тёмные окна которых, с выбитыми кое-где стёклами, казалось, пристально смотрели на меня. Внимательно и как-то очень недобро: мне явно не были рады в этом странном месте. Вот скрипнули и повисли на одной петле ставни, распахнувшись от несуществующего ветра, но звук был каким-то смазанным, приглушённым, словно доносился издалека. Вообще вокруг царила странная, какая-то неправильная тишина: по идее, в таком месте должны непременно водиться хотя бы крысы. Я пожал плечами и, решив ничему не удивляться, направился вперёд. Как ни странно, я не чувствовал ни страха, ни растерянности — словно всё шло именно так, как и должно было идти, и я находился там, где и должен был.
Дома постепенно становились выше, одноэтажные строения сменились более высокими, вместо деревянных стен всё чаще попадались каменные. Не изменилось только общее впечатление заброшенности и пустоты. Было очевидно, что здесь уже давно никто не живёт… Пару раз, правда, мне показалось, что в белёсой мгле мелькнули какие-то силуэты, но это вполне могли быть просто более плотные клочки тумана. Я опустил взгляд и как-то на удивление спокойно констатировал, что грязь с сапог загадочным образом исчезла.
Город — откуда-то я знал, что это именно город — казался вымершим, но я точно знал, что это не так.
Не успел я об этом подумать, как из ворот, что зияли выломанными створками на противоположной стороне улицы, вышла здоровенная псина. Остановившись, я привычным движением выхватил из ножен клинок, как-то мимоходом удивившись его наличию. Недлинное, слегка расширенное к концу лезвие чем-то напоминало восточную саблю, но память — моя ли? — услужливо подсказала название «фальшион». По лезвию словно пробежали золотистые искорки, а может, это просто пробившийся сквозь туман луч света отразился от металла.
Псина злобно оскалилась, что не сделало её и без того непрезентабельную внешность симпатичнее: дело было в том, что у собаки не было шкуры. Кости были, мышцы тоже присутствовали, а вот кожа и мех куда-то исчезли, превратив зверюгу в ходячее анатомическое пособие и явно не сделав её характер более добродушным. В принципе я её прекрасно понимал: отсутствие шкуры не способствует улучшению настроения.
Зверюга внимательно посмотрела на моё оружие, и я готов
