той же холодной из детства тьмой. Протиснувшись мимо закруток, я тщетно попытался нащупать заднюю стенку. Пальцы обволакивала пустота, чёрные пустынные воды касались моей длинной, давно уже не детской руки и вытягивать её обратно было даже немного страшно, как что-то совсем чужое.
Заглянув в зал, я хотел уточнить, где хлеб, но осёкся — моя семья, наклонившись над тарелками, сцеживала слюну в парящий суп с копчёностями. Зажмурив глаза, сложив на коленях руки, родственники сбрасывали в суп серебристую нитку слюны. В сцеживании этом не было различий — грузный работящий отец, домохозяйка-мать, вертлявая сестрёнка — все они пускали слюну одинаково, в одной и той же позе, неразличимо медленно, с застывшими лицами. Внешне такие разные, они склонились над тарелками едино, как послушная часть чего-то скрытого, общего и мне неведомого.
Я осторожно вернулся на кухню. Упёршись в подоконник, выдохнул. С хлебной корзинки слетел пакет. Я тупо уставился на ломти бородинского. С ними было что-то не так. Хлеб лежал аккуратными треугольниками, как в столовой. Мать никогда не резала хлеб треугольниками. Я это точно помнил. Всю жизнь помнишь, как мать резала хлеб.
В зал я возвратился с опаской, но меня лишь шутливо пожурили за возню. Отец разливал водку. Сестрёнка игриво размешивала суп. Мать заправляла салат. В тарелках не было ни намёка на слюну, и вскоре начались те семейные расспросы, которые невыносимы в юности и по которым так тоскуешь, когда тебя уже некому позвать к столу.
Мать интересовало не били ли. Отец тут же вклинился «Как себя поставишь!», а я вполне честно ответил, что меня не трогали. Правда, умолчал о причинах. Сестра явно скучала, поэтому я вспомнил, как однажды мы поймали носочных воров — застирали носки в зелёнке, и на вечерней поверке часть роты красовалась изумрудными ступнями.
— А ещё что было? — заинтересовалась сестра.
Я рассказал, как здоровенный сержант Пелипенко тайно смотрел мультики.
— А ещё?
Я рассказал, как мы разгружали вагон, чтобы загрузить его обратно.
— А ещё!?
Я рассказал, как на тряске одеял мы порвали одеяло.
— А ещё!!?
Я рассказывал, а семья жадно требовала ещё. Перестали греметь ложки. Никто не ел хлеб. Спрашивали недослушав, прерывая на полуслове. Близкие допытывалась, не приключилось ли со мной в армии чего-то странного, и глаза их горели.
— А ещё!?
Изо рта опять потекла слюна. Она падала в чашки, рвалась при крике, раскачивалась и летела на пол. Родственники не замечали её, не пробовали сглотнуть или вытереть, словно слюну эту вырабатывали не они сами, а что-то сидящее внутри них.
— Сыночка... а ещё что было?
Я молчал. Я знал, что ни в коем случае нельзя рассказывать про жентмунов. И ещё я знал, что семья хотела услышать про них. Сестра в нетерпении стучала беленькими молодыми зубками. Мать задумчиво разглаживала скатерть. Отец смотрел в супницу. Они ждали. И я ждал. Они молчали. И я молчал. В армии я увидел то, чего не должен был. Это было не моё. И это у меня хотели забрать.
А на десерт подали торт-зебру. И вкусен он был, словно мне снова шесть лет.
Вечером в клубе ждали друзья. Бармен мешал коктейли, я безразлично опрокидывал их. Я не мог избавиться от ощущения, что приятели вот-вот поведут себя так же, как и моя семья. Но их простоватые рожи сияли, тела дёргались под музыку, и вскоре
