Он передвинул лестницу к маленькой дверце на верхней части фасада, отодвинул деревянную задвижку и проник внутрь.
Здесь оказалось почти темно, только сквозь дыры прорывались лучи солнечного света, в которых плавали многочисленные пылинки. Дыр при более тщательном рассмотрении оказалось не две, а пять. Часа два Егор Александрович работал как заведенный. Наконец заплаты были наложены, оставалось засмолить края. Историк спустился передохнуть.
– Ну как дела? – поинтересовалась подошедшая хозяйка.
Олегов доложил ситуацию.
– Вот и молодец, – похвалила хозяйка. – А с виду вроде неумеха. Ничего, глаза страшат, а руки делают… Бери ведро с варом, квач, разводи костер и начинай смолить.
Олегов снова поднялся на чердак, чтобы еще раз проверить, все ли дыры он заделал. Возле самой дверцы присел на какой-то ящик и стал тщательно изучать крышу. Она больше не светилась. Он поднялся с чувством удовлетворения, и тут его взгляд привлек предмет, на котором он только что сидел. Это был старенький сундучок.
Он поднял крышку. Сундучок, насколько позволяло разобрать освещение, оказался наполнен какими-то бумагами. Без особого интереса Олегов достал ту, что лежала сверху. Она оказалась школьной тетрадкой, исписанной до конца. Егор Александрович приблизился к свету и всмотрелся в написанное. К некоторому его удивлению, тетрадка была заполнена записями на немецком языке. Мелкий, убористый почерк похож на россыпь бисера. Он попытался разобрать написанное. Речь, похоже, шла о какой-то поездке. Олегов закрыл тетрадку, положил ее на место и вновь принялся за работу.
Когда жена и дети вернулись из леса, удивлению их не было границ. Перепачканный и слегка закопченный папа заканчивал свое нелегкое дело. Стоя на лестнице, он повернулся к ним лицом, поднял вверх большой палец и торжественно заявил:
– Если теперь разверзнутся хляби небесные и наступит новый всемирный потоп, в нашем доме будет сухо.
Трудовой подвиг нашего героя не остался незамеченным. Примерно через час, когда возгласы восхищения несколько поутихли, а дети возились возле почти потухшего костерка под присмотром Олегова, он вдруг услышал, что его кто-то зовет. У калитки стояла хозяйка и таинственно манила его рукой. Подозревая, что вновь готовят какое-нибудь занятие, Егор Александрович неохотно поднялся со скамейки, пошел на зов.
– Идем-ка сюда, Егор, – зашептала хозяйка.
Недоумевая, Олегов последовал за ней. Хозяйка зашла в сарай, повозилась в углу, откуда послышалось характерное звяканье железа о стекло; наконец она приблизилась к историку и протянула ему полулитровую стеклянную банку с какой-то мутной жидкостью.
– На-ко, выпей с устатку, – торопливо проговорила хозяйка.
Олегов машинально взял банку и поднес ее к лицу. В нос ударил характерный кислый запах: пахло дрожжами и алкоголем.
– Что это? – недоуменно спросил историк.
– Не бойся, пей. – Она смущенно кашлянула. – Бражка это. Сам-то всегда после работы принимает. Хорошая бражка, на чистом сахаре.
– Не пью я, – начал отнекиваться Олегов.
– Что значит, не пью? – перешла в наступление Анисья Трофимовна. – Я тебя не спаиваю, а после работы надо принять! И вроде я тебе должна… Нашу работу исполнил, так что пей.
Боясь обидеть хорошего человека, мученик мужественно поднес банку ко рту и, чувствуя себя последним дураком, отхлебнул таинственной жидкости. Он отродясь не пробовал бражки. Против ожидания, на вкус жидкость оказалась не то чтобы приятной, но вполне терпимой. Она шибала в нос, но по телу сразу же разлилось тепло.
– Еще? – спросила хозяйка. Историк ожесточенно замотал головой, показывая, что достаточно. Но гостеприимная хозяйка снова отошла в угол и тут же вернулась со вновь наполненной банкой.
– Не в силах, – произнес Олегов.
– А не торопись… Посиди… Да и я, пожалуй, приму. – Она в один присест ополовинила банку.
Олегову стало хорошо, захотелось поговорить с хозяйкой, потолковать о жизни, о видах на урожай.
«С чего бы начать, – расслабленно думал он. – Ах, вот с чего!»
– Послушайте, Анисья Трофимовна, – начал он. – Когда работал на чердаке…
– Ну? – отозвалась хозяйка.
– Я там, на чердаке, нашел какой-то ящик… сундучок… С бумагами.
– А-а, – протянула Анисья Трофимовна.
– Вы уж извините, но я открыл этот сундучок и посмотрел на его содержимое. Конечно, нехорошо…
– Чего ж тут нехорошего, – равнодушно ответила хозяйка. – Этот мусор давно сжечь нужно было. Давай-ка глотни.
– А что это за бумаги? По-немецки… То есть на немецком, – похоже, язык у Олегова начал немного заплетаться.
– Постояльца одного бумаги, – пояснила хозяйка, как показалось Олегову, с некоторой неохотой. – Жил тут… Давно. Года три назад, а может, и больше.
– Он что же, немец был?
– Да кто ж его знает. Может, немец, может, жид, то есть еврей, – поправилась хозяйка, – а может, поляк или чех… Не знаю.
– И что же с ним стало?
– Умер, – последовал односложный ответ.
– Можно, я эти бумаги посмотрю? – совершенно неожиданно для себя попросил разрешения Олегов.
Почему Егор вдруг сделал этот опрометчивый, перевернувший всю его дальнейшую жизнь шаг, он и сам не мог объяснить. Судьба!
– А ты по-немецки понимаешь? – удивилась хозяйка.
– Немного, – сообщил Егор.
– Ученый человек, – уважительно протянула хозяйка. – Что ж, бери, читай… Коли делать нечего. – Она допила брагу, сплюнула на земляной пол сарая и направилась к выходу.
Воодушевленный парами алкоголя и идиотским зудом исследователя, Олегов при помощи недоумевающей жены приставил к лазу на чердак лестницу, извлек пыльный сундучок и спустил его на землю.
– Что это? – поинтересовалась жена.
– Секретные архивы РСХА, – довольно глупо сострил Олегов.
– Ты что же, выпил? – недоуменно спросила жена, зная, что Олегов употребляет алкоголь крайне редко и неохотно.
– С устатку, – повторил он понравившееся выражение хозяйки.
Жена засмеялась:
– Опрощаешься, братец. Так сказать, припадаешь к корням… А еще надо мной посмеивался. Так скоро ты наденешь толстовку и будешь босиком бродить по полям.
– А хотя бы! – заносчиво произнес ученый.
– Иди-ка лучше кушать, а потом разберешь этот хлам.
После плотного обеда, состоявшего из ядреной окрошечки, стакана невероятно густой деревенской сметаны и доброго ломтя вкуснейшего хлеба домашней выпечки, Олегов ощутил, как сон наваливается на него, словно огромная пуховая перина. Захотелось прилечь – хоть где, лишь бы поскорей.
Можно прямо на прохладном полу, покрытом пестрым домотканым половиком. Однако Олегов нашел в себе силы, добрался до кровати, рухнул на нее и тут же провалился в бездонный колодец сна.
