— Разумеется. Конечно, я больше коллекционер чем бизнесмен, но к моему глубокому сожалению, я не в силах оставить у себя все, что бы мне хотелось. Да и на приобретение новых экспонатов нужны средства. К тому же есть вещи, которые я просто не имею права присваивать в свою собственность, так как это достояние нации, страны, так сказать, ее истории, духовного наследия. Но для меня, сами понимаете, немаловажно чтобы экспонат попал в знающие ему цену руки. Нередко случается так, что какая-нибудь невзрачная безделица, приобретенная буквально за цент, со временем оценивается в миллион долларов. Вы не поверите, но я немало потерял на своем собирательстве. О, я конечно не жалею об этом. Я человек страстный! Во всем… Во мне, знаете ли, больше от коллекционера, чем от бизнесмена. И пусть я потеряю сотню долларов, на розыски бесценной вещицы, но меня будет согревать мысль, что благодаря моему труду и непрестанному поиску, она приобрела вторую жизнь, и люди будут созерцать ее с благоговением, ибо ее коснулась рука какой-нибудь знаменитости! Тогда как, вы не поверите, где мне порой не приходится выискивать некоторые вещи.
Заинтересованная Эшли подняла глаза от пудреницы, и Фрискин поспешил отвести свой взгляд.
— А чем занимался Арчибальд Стоун?
— Ах, Арчибальд… Вы не против, если я угощу вас кофе?
— Спасибо, не откажусь.
Фрискин провел ее в свой кабинет, где они устроились в кожаных креслах за небольшим кофейным столиком. Судя по всему, бизнес мистера Фрискина, несмотря на все его сетования, все же процветал.
Средних лет секретарша в обтягивающем костюме принесла поднос с фарфоровым кофейным сервизом. Заученными отточенными движениями она составила на стол чашечки, кофейник, сливочник и сахарницу, разлила кофе и удалилась, прежде чем Фрискин жестом отослал ее, блеснув при этом перстнем и золотым браслетом часов.
— Итак, вас интересует чем занимался Арчибальд? Он, как в свое время и я, пока не занялся административной работой, разыскивал антиквариат, старинные редкости. У него был нюх на них. Он мог с ходу определить ценность и возраст какой-нибудь безделицы. Порой в невзрачной вещице он угадывал подлинное сокровище, или предупреждал, что роскошная и помпезная на вид вещь не более чем пустышка. Я сам учил его в свое время и так понатаскал в этом искусстве, а это, поверьте, искусство, что у меня не было основания не доверять Арчибальду. Он был экспертом от Бога и я лишь раскрыл ему кое-какие тонкости. Прибавьте к этому его университетское образование и три года работы в музее. Знаете, у нас с ним была любопытная теория о том, какие вещи раскупаются больше.
— Какие же?
— Те которые имеют какую-нибудь историю, а еще лучше легенду. Вы бы видели как загораются глаза людей, узнавших, что вещь, как к примеру та изящная пудреница, которая так заинтересовала вас, принадлежала знаменитой в свое время куртизанке.
Эшли, почувствовала, что потеряла к ней всякий интерес, но не к словам Фрискина.
— Значит Стоун занимался тем, что узнавал истории о найденных старинных вещицах?
— Именно. У него было обостренное чувство времени. Он мог с ходу сказать к какому веку принадлежит предмет и где он был изготовлен. Всегда что-нибудь да откопает. О любой из тех вещиц, что вы видели в зале, он мог рассказывать часами. Он бы далеко пошел. Бедный мальчик! Именно у меня он нашел свое истинное призвание, и вот такая нелепая смерть…
— Он жаловался на здоровье? На сердце, например?
— На сердце? Нет, что вы! Он редко болел. При мне раза три простывал и только.
— Значит для вас его смерть стала неожиданностью?
— Неожиданностью? Да, я был поражен! Накануне он даже не заикнулся о каком-либо недомогании. У него была куча планов.
— В его смерти вам не показалось что-нибудь странным, необычным?
Фрискин замолчал, разглядывая гобелен, украшающий стену позади Эшли. Отпив кофе и при этом деликатно отставив в сторону мизинец, он медленно произнес:
— Не уверен насколько это будет важным для вас… — он бережно поставил чашечку на стол, кофе из которой хватило ровно на один глоток. — Когда в тот кошмарный день мы вошли в квартиру Арчибальда, бедняга лежал на животе, подогнув под себя колени, раскинув в стороны руки и уткнувшись лбом в пол. Его долго не могли разогнуть, выпрямить ему руки и ноги, чтобы уложить на носилки. Тогда это поразило меня, едва ли не больше, чем сама смерть Арчибальда.
Уже сидя в машине, Эшли все никак не могла прийти в себя от услышанного. В заключение медэксперта было сказано, что тело Стоуна было сведено предсмертной судорогой, а патологоанатом предполагал, что так ему легче было переносить боль. Стиснув руль, Эшли пыталась осмыслить услышанное. Положение тела Стоуна мало походило на предсмертную судорогу или желание успокоить боль в животе, тогда бы он прижимал к нему руки. Странно и то, что ни полицейские, ни врач, осматривавший тело, не придали этому должное значение. Может такое положение умирающего не новость? Словом, нужно снова ехать к патологоанатому.
И еще одна вещь занимала Эшли. В разговоре мистер Фрискин подчеркивал, что Стоун был нужен ему, что он его особо отличал и возлагал на него надежды. Очень было похоже на то, что Фрискин всеми силами давал ей понять, как он был не заинтересован в смерти Арчибальда. Но зачем? Это ведь не убийство.
В окошечко легонько стукнули и Эшли открыла дверцу. На сиденье, рядом с ней скользнула секретарша мистера Фрискина. Торопливо захлопнув за собой дверцу, она сказала:
— Поехали отсюда. Я скажу где остановиться.
Эшли тронулась с места и завернула за угол, все это время секретарша Фрискина следила за входной дверью галереи в зеркало заднего вида.
— Что вы думаете о Фрискине? — спросила она, как только здание галереи скрылось за углом.
Эшли почувствовала, что это не просто вежливый вопрос, чтобы начать разговор. И эта женщина сразу распознает фальшь, как сама Эшли знала когда с нею были неискренны, например тот же Фрискин.
— Лавочник, — сказала Эшли. — И рассуждает, как лавочник. Простите.
Женщина повернулась к ней, но Эшли не видела выражения ее лица, потому что смотрела вперед, на дорогу.
— Боб и Арчи говорили точно так же, — с горечью произнесла женщина. — О! Это вот здесь.
Они остановились у небольшого кафе, которое, как определила Эшли, находилось в трех кварталах от галереи. Несколько столиков, застеленных синими скатертями, были вынесены на тротуар. Оценив попытку создать зеленый уголок уюта с помощью искусственного плюща с запыленными листьями в расщелине заасфальтированной улицы, стиснутой бетонными стенами домов, женщины устроились на плетеных стульях за одним из столиков и заказали по чашке кофе.
