И она решительно направилась к дверям, перед которыми сидел за столом полисмен и читал потрепанную книгу Стивена Кинга «Куджо».
— Привет, Хорхе!
— Добрый день, Стелла.
Он нажал кнопку, дверь загудела и пропустила их.
— Мальчик в охраняемом крыле, — объяснила она вполголоса, быстро шагая по коридору. — Хотя и не очень охраняемом, как видишь. Хорхе тебя пропустил, даже не спросив ничего.
Дэвид подумал, что Стелле вообще вопросы мало кто задает. Еще когда она была ребенком, люди делали то, что она им велела.
Он постарался ей не улыбнуться — она могла бы не понять.
В этом крыле больницы пахло кровью, отчаянием и дезинфекцией. Но пусть даже все запахи здесь были старыми, волк-новичок вызвал бы куда больше суеты, чем сейчас наблюдал Дэвид, а мальчик шестнадцати лет мог бы быть только новичком. Более молодой вряд ли пережил бы перемену. И вообще он бы уже учуял волка. Значит, первое заключение было верным: мальчик Стеллы не вервольф.
— Камеры в палатах есть? — спросил он, понизив голос.
Ровный ритм ее походки остановился на секунду.
— Нет. Пока что значатся в списке рекомендованного оборудования. На будущее.
— Ладно. Кто-нибудь еще тут есть?
— Сейчас нет. Больница далеко от территорий молодежных банд, а взрослых правонарушителей направляют в другую секцию.
Она вошла в открытую дверь, и он последовал за дочерью, прикрыв дверь за собой.
Это не была одноместная палата, но первая кровать была пуста. На второй лежал мальчик, уставившийся в стену — окон в помещении не было. Он был в синяках, с гипсом на кисти. Вторая рука была привязана нейлоновой лентой с замком к железному рельсу, выступающему из кровати со стороны стены. Лучше, чем наручники, но ненамного.
Мальчик не поднял головы, когда они вошли.
Может быть, дело было в имени, а может быть, в словах «приемный ребенок», вызвавших такую ассоциацию, но Дэвид ожидал, что Девонт будет черным. Но нет, казалось, что кто-то смешал с полдюжины рас и встряхнул как следует, но рас евразийских — черного континента здесь не было. В уголках глаз было что-то индейское или дальневосточное, а нос — то ли еврейский, то ли итальянский. Кожа казалась сильно загорелой, но в такое время года вероятнее было, что это ее собственный цвет. Мексиканская, греческая, может быть, даже индийская кровь. Хотя все это было не важно. Он давно заметил, что годы постепенно довершают работу, начатую Вьетнамом: раса или религия значили для него все меньше и меньше. А если бы даже и значили — плевать. Стелла просила помочь.
Стелла смотрела на отца. Она его не знала, не знала, видит ли он под дерзкой угрюмостью Девонта глубокий страх. По выражению его лица — по-военному подтянутого — прочитать ничего было нельзя. Она умела читать по лицам, но отца своего не знала, не видала его с тех пор, как… с той ночи. Смотреть на него было как-то неуютно, и она перевела внимание на второго человека в этой комнате.
— Привет, Девонт!
Он не отвел глаз от стены.
— Я тут привела одного человека на тебя посмотреть.
Отец, посмотрев на мальчика острым взглядом, поднял голову и втянул ноздрями воздух так энергично, что она услышала.
— Где одежда, в которой его сюда доставили? — спросил он.
Это привлекло внимание Девонта, и удовлетворение от того, что он отреагировал, замедлило ее ответ. Не сводя глаз со шкафа, отец осторожно подошел к нему и открыл. Вытащив прозрачный пластиковый мешок с одеждой, он с отработанной небрежностью сказал:
— Линнфорд сегодня про тебя спрашивал.
Девонт застыл, как мышь под метлой.
Стелла не понимала, к чему он клонит, но решила помочь.
— Полиция мне сообщила, что Линнфорд решил не выдвигать обвинения. Тебя скоро переведут в палату с окном. Я соберу завтра совещание, где решим, что с тобой делать, когда ты отсюда выйдешь.
Девонт открыл было рот — но тут же решительно его закрыл.
Отец понюхал мешок с одеждой и спросил негромко:
— Сынок, отчего твои шмотки пахнут вампиром?
Девонт дернулся — белки виднелись на выпученных глазах кругами вокруг радужек. Рот открылся — и Стелла подумала, что он, паче чаяния, и в самом деле не может говорить. Несколько она и сама была ошеломлена словом «вампир». Но она и в вервольфов бы вряд ли верила, не будь ее отец одним из них.
— Я вас не представила, — сказала она вкрадчиво. — Девонт, это мой отец, я ему позвонила, когда увидела фотографии с места события. Он вервольф.
Если у мальчика проблемы, связанные с вампиром, может быть, вервольф придется как раз к месту.
Обтрепанное серо-синее кресло с обивкой искусственной кожи, точно такое же, как то, в котором сидела Стелла, вдруг просвистело мимо нее и ударилось прямо в отца — который успел его поймать и посмотреть на мальчика с любопытством.
— Ручаюсь, что это было для твари неожиданно. Правда? Колдуны нечасто встречаются.
— Колдуны? — пискнула Стелла довольно жалобно.
Улыбка отца стала чуть шире. Так он улыбался в ее детстве, когда ей или кому-нибудь из ее братьев удавалось сделать или сказать что-то по-настоящему умное. Сейчас эта улыбка была адресована Девонту.
Он осторожно повернул кресло между ладонями.
— Ведьмы властны над телом и умом, кровью и плотью. Колдуны властны над физической…
В стену с открытым шкафом врезалась свободная кровать, погнув дверцу шкафа и оставив на штукатурке трещину от пола до потолка. Отец стоял перед кроватью — Стелла поняла с запозданием, что он через нее перепрыгнул. В руках у него было все то же кресло, и улыбался он теперь от уха до уха.
— Отлично, мальчик мой. Но я тебе не враг. — Он посмотрел на стену, где висели часы, и покачал головой. — Кто-то должен был проследить за этой штукой. Ты знаешь, который сейчас час?
Мебель больше не шевелилась. Отец демонстративно вытащил сотовый и посмотрел на экранчик.
— Восемнадцать тридцать. На улице уже темно. Хорошо ты ему врезал тем стулом, который я видел на фотографии?
Девонт тяжело дышал, но Стелла подавила в себе порыв подойти к нему. Наверняка отец знает, что делает. Но она поежилась, несмотря на любимый шерстяной костюм и вполне натопленное помещение. Интересно, сколько из того, что она слышала о вампирах, правда? Девонт выдохнул.
— Мало. Надо бы сильнее.
И сразу вслед его ответу отец спросил:
— А кто тебя научил вообще ничего не говорить, когда у тебя есть тайна?
— Моя бабка. Ее мать пережила Дахау, потому что американцы успели ее освободить. И еще потому, что умела держать язык за зубами, когда нацисты ее спрашивали.
Лицо отца смягчилось:
