Федор вздыхал, старика слушая, и Непоседу гладил, успокаивая. Нехорошо ему было, вину чувствовал, а разобраться — за что? Мать кошки убил — так не он ее, она б его. Жизнь такая. Выпить с хорошим человеком решил — а чего нет? Что ж ему под дудку рыси теперь плясать? Не нравится ей, видишь ли, запах спирта, нежная какая, глянь ты!
Ох, встрял!
Да что ж делать теперь? Куда денешься? Не кинешь же животное.
— Терпеть придется, — протянул. Непоседа ему в локоть носом уткнулась, засопела, успокаиваясь.
— Эть, глянь! Будто поняла!
— Сдается, правду, поняла. А вот как — это уж, поди, и наука не скажет.
— Точно, точно. Богу то только и ведомо.
— Эх, Михеич, коли Богу что ведомо было, он бы руку мою придержал и спас мать для детеныша.
— У него свои задумки на кажну тварь.
— И на нас с тобой? Ерунда то. Кому мы нужны. Я может потому еще Непоседу взял, что сам без мамки жил. Не помню ее совсем, и вроде из головы выкини: кинула ж, как кутенка, тетке вон, и сбежала. От дитя собственного сбежала. Сколь лет — не вспоминает. Знать друг друга не знаем. Разобраться — ладно то? Богу надобно? Зачем так жестоко? К чему? Ведь мать, сердце болеть должно, а выходит, ничего подобного. У меня только болит, то обидой, то желанием свидеться гложет. Вот обижаюсь, а свидься — все простил бы. Пацаном вовсе тяжко было, все думал: приедет, обнимет, заберет. Как ни есть — а мать. Все ждал ее, за околицу бегал… Толку?
— К чему сердце рвать? Гони ты эти мысли, Федор, ни к чему они тебе. Есть такие бабы, что хуже аспидов. Кукушки, едино слово. Тьфу на них. А Глафира, тетка твоя покойная, царствие ей небесное, доброй женщиной была, переживательной. Завсегда помочь готовая. А тоже — не повезло.
Рысь голову подняла, замерла: что-то было в разговоре мужчин неприятное, больное.
— Степан ее сгинул, дочь непутевой оказалась, сестра, мать-то твоя, тоже — перекати поле. Один ты только ее радовал, а больше, выходило, никого у нее. И твою мать я помню — смешливая девчонка росла, озорная. И вроде правильная, а на те: в город съехала, и ни слуху, ни духу. Раз и была — тебя привезла. Помню еще, Глафира Серафиму-то уверяла, мол, Томка на месяц всего парня и оставила, тебя то есть, мол, хил шибко, окрепнуть надобно. А сказка то. Я сразу смекнул — не вертается. Подкинула кукушка птенца и ну из гнезда. Да чего сейчас-то ворошить?
— Мать она и есть мать, — с печалью сказал Федор, кошку по голове погладил. — Чтобы ни было, сколько бы лет ни минуло, а все одно, ест и обида, и жаль. Где вот она сейчас? Жива ли? Братья, сестры у меня есть? Племяшки? Почему тогда не видимся, не знаемся? Чем я виноват, почему меня откинули? Ведь родная мать откинула.
— Так то не в себе вину ищи — в ней, — бутылку взял, с опаской на рысь поглядывая. Налить в кружку Федору хотел, но кошка оскалилась, и мужчина мигом передумал — себе плеснул.
— Будем. Значит за тетку твою, покойницу, чтоб, значит, мир праху ее и царствие небесное, — и выпил, спеша, пока рысь не вмешалась.
— Фыр-р! — только и услышал от нее. И то ладно. Хуже могло быть.
Не понимал он, что рыси до него ровно, как она не понимала, почему до Федора — нет. Ведь взять — что ей человек? Одинок, бестолков, охотник и пьянь. А жаль мучает.
Фу, ты! — лапу на руку Федора положила, чтобы не вздумал за кружкой тянуться. Хочет сосед водку пить — его дело — не твое. Понял? — глянула.
Тот внимания на нее не обратил, но к водке не тянулся. Хотя чуяла рысь — хочет к Михеичу присоединиться, но держится. И не страх то, не отвращение к спиртному, а нечто ни ему, ни кошке непонятное.
Старик водку не спеша приговорил, о том, этом посудачил и откланялся, пообещав Непоседе гостинец принести в следующий раз.
Иди, иди, без гостинца твоего обойдусь, — проводила его взглядом кошка. На стол запрыгнула, во двор поглядывая, на фигуру от избы удаляющуюся. А Федор со стола убрал, молока рыси налил, да тушенки банку открыл: кушай. И за валенки опять принялся. Прочь вечер.
Глава 3
Ночь холодная, пурга злая все в окна влезть норовила. Рысь ее гоняла, сон хозяина охраняя, и притомилась, у печи легла, раздумывая: чего ей человек покоя не дает? Ведь свои дела есть, свои проблемы.
Тут из-за печи старичок вышел, пузко лохматое впятив. Хлопнулся рядом с кошкой, ножки — спички вытянув и ручонки тонкие на животе сцепив, изрек горделиво:
— Новенькая, что ль? Дружить будем али как?
Домовой, — вздохнула.
— Ну, он и чаво?
— Ничаво!
— Огрызаться, да?
— Вообще, ты хуже наказание заработал.
— Это чего вдруг?! — возмутился старичок, потеряв свою горделивость.
— Почто за хозяином не смотришь? Чем занимаешься? Чего он один да неприкаян? Пьет опять же. Жены нет, детей нет. Живет на отшибе бирюком.
— Сам захотел!
— Ты недосмотрел!
— Ругаться станем? — чуть осел домовой, примирительно шерстку разгладил и в глаза — бусинки ласки напустил.
— Что ругаться? — подумав, согласилась рысь. — Лучше миром поживем да хозяину дружно поможем.
— Дело, — кивнул. За ушком почесал и на рысь покосился. — Ты это, мышей-то погонишь?
— Не-а, нужны они мне, время на них тратить. Кота позови, пускай он их гоняет.
— Ленива ты.
— Не по чину.
— А! Ну… — оглядел шикарный окрас и согласился. — Королевна, ага. Надолго к нам задуло?
— Пока никуда не спешу.
— Некуда.
— Не твое дело.
— Как же: в моем доме, небось, устроилась.
— В твоем да не твоем. Ты мне зубы не заговаривай, говори план: как хозяину помочь.
— А нету плану.
— Фу, ты! И кой прок от тебя?
— А от тебя? Разлеглась тут, права качает!
— А ну, ша!! — рыкнула, приподнимаясь. Домовой уши прижал, голову в плечики вжал и вдвое меньше размером стал:
— Ладно-ть, — ручонками замахал. — Не серчай. Я по планам слаб, чего скрывать. Ты свой предложи. А то чуть — шипеть. Больно нервная ты.
— Не раздражай. Я еще погляжу, как ты с обязанностями справляешься!
— Ай, что деиться! Вы гляньте — погляньте! — запричитал домовой, вскочив. — Какая-то кошка пришлая мне права качать вздумала! А ну по усам! А ну взашей со двора-то!
— Цить! Ща-ас сам двинеш-шшся!! — уши прижала, готовая на него прыгнуть.
— Все — молчу! — руки выставил, тон до минимума снизив.
— То-то, — облизнулась. — Значится так: мышей гнать соседского Ваську заставь, с ихним домовым сговорись или еще что придумай — твое дело. А мое отныне — судьбу хозяйскую устроить. О том радеть буду. Ясно?
— Да ясно, ясно, — вздохнул. — И чего Феденька злюку таку приветил? Вот жили ж спокойно, нет, надобно было что ни попадя в дом приволочь!
