Дома нет, нет и все тут: но, главное, он в Хэвене.
Он двинулся к дому Бобби.
Пятнадцать минут спустя, когда небо на западе окончательно прояснилось и заходящее солнце окрасило размокшую землю розоватыми лучами, случилось нечто потрясающее: пронесся целый вихрь музыки, громкой и отчетливой в голове Гарда.
Он стоял, созерцая мокрые леса и пашни, которым лучи заходящего солнца придавали нечто торжественное, наводя на мысль о закатах в библейском эпосе де Милля. Здесь, где начиналось девятое шоссе, открывался величественный и строгий в своей красоте вид на запад, напоминавший, в лучах вечернего солнца, пасторальные пейзажи Старой Англии… Все окружающее, омытое обильным дождем, блестело, переливалось яркими цветами, казалось наполненным особой значимостью и вселенским смыслом всего сущего, так незабываемо переданным на полотнах да Винчи. Гард с радостью подумал о том, что не совершил самоубийства — не потому, что это было бы опрометчивым шагом; и не из-за каких-то творческих планов, а просто потому, что в противном случае он упустил бы момент красоты и совершенства. Стоя босиком, обессиленный, больной, дрожащий от озноба, он по-детски непосредственно восторгался.
С последними лучами заката на землю словно спустились тишина и покой. Никаких признаков техники или промышленности. Кое-где виднеется жилье: большие красные амбары около белых фермерских домиков, вспаханные поля, может быть, одна-две машины; и все. Свет. Это свет так действует на него. Необыкновенно умиротворяющий, старый, как мир, и насыщенный солнечный свет лился почти горизонтально через застывшие без движения облака, словно говоря о том, что этот длинный, утомительный и полный переживаний день подходит к концу. Этот древний свет, казалось, отрицал само Время, и Гарденер ожидал, что услышит звуки рога, объявляющие: «Все созваны». Затем лай собак, лошадиное ржание, и в этот момент музыка, современная дребезжащая музыка, волной пронеслась в его голове, сметая все мысли. Его руки сжали виски, стараясь отогнать это наваждение. Какофония длилась около пяти секунд, ну, может быть, секунд десять, и то, что он услышал потом, было вполне узнаваемо: доктор Хук напевал «Детка выводит мотив».
Напев негромкий, но достаточно ясный — как если бы он слушал маленький транзистор вроде тех, которые обычно брали на пляж, до того как панк-рок группы типа «Вокмен» и «Гетто-Бластеры» заполонили весь мир. Мотив приходил не извне, а так, словно он раздавался в голове Гарда… примерно там, где врачи заделали дыру в черепе металлической пластинкой.
Королева птиц ночных
И поет во тьме ночной,
В песне смысл особый скрыт,
В ней молчание звучит,
Ну, а детка все выводит
Свой мотивчик голубой.
Звуки доносились с почти нереальной отчетливостью. Это случалось и раньше. Однажды, в его голове заиграла музыка после того, как его дернуло током — а не был ли он тогда пьян? Дорогой мой, разве собаки писают в пожарный шланг?
Он сделал вывод, что подобные музыкальные феномены не были галлюцинациями в прямом смысле слова — люди ведь принимают радиоволны посредством зубных пломб, металлических оправ своих очков… В 1957 году одно семейство из Шарлотты, Южная Каролина, принимало трансляции классической музыки, передаваемой радиостанцией во Флориде. Это продолжалось неделю-полторы. Сначала звуки исходили от стеклянного кувшина в ванной комнате. Затем все стеклянные емкости в доме зазвучали на разные лады. До того, как все это закончилось, их дом наполнился симфониями, звучащими из стеклянной посуды. Так они без перерыва слушали Баха или Бетховена; музыка прерывалась только сообщениями точного времени. В конце концов десятки скрипок взяли долгую высокую ноту, и вся стеклянная посуда в доме потрескалась; на этом феномен прекратился.
Так что, Гарденер знал, что он не единственный, следовательно, он не сумасшедший — однако, все это несколько давит на нервы, правда, музыка не звучит так оглушительно, как в тот раз.
Песенка доктора Хука прекратилась так же быстро, как и началась. Гарденер терпеливо ждал, не возобновиться ли она. Нет. Вместо этого еще громче и настойчивее, чем раньше, раздавалось снова и снова: «Бобби в беде!»
Он отвел глаза от заманчивого ландшафта и зашагал по девятой дороге. Хотя он выбился из сил и его лихорадило, он шагал очень быстро — потом перешел на бег.
Когда Гард добрался до Бобби, было уже полвосьмого. Гард, задыхаясь, свернул с дороги; его раскрасневшееся лицо носило все признаки лихорадки. Дверь была слегка приоткрыта: и Бобби, и почтальон Полсон специально оставляли ее полуоткрытой, чтобы не открывать и закрывать дверь за Питером. В нескольких шагах припаркован голубой пикап Бобби. Откидной верх был поднят, чтобы дождь не залил сиденья. А вот и сам дом; свет горит в восточном окошке, у которого Бобби обычно сидит в качалке с книжкой.
Все выглядело вполне безмятежно; ничего тревожного. Лет пять назад — даже три года назад — Питер ознаменовывал приезд бы любого незнакомца громким лаем, но теперь Питер состарился. Черт возьми, они все не молодеют.
Стоя напротив спокойного, уютного домика и умиротворенный пасторальной прелестью заката, Гарденер предположил, что сам же выдумал все опасности, грозящие Бобби. А может быть, настроение зависти от обстановки. Конечно же, нет ничего тревожного. Чувствуется, что перед ним жилье человека, находящегося в согласии с собой. Который, может быть, не пытается перевернуть мир, а делает свое дело. Дом рассудительной, относительно счастливой женщины. Похоже, в этом доме не бушуют страсти.
И все же что-то не так.
Он замер на месте, вглядываясь в сумерки.
(Но я ведь не чужак, а друг Бобби… Разве нет?)
Внезапно мороз пробежал по коже: бежать.
Взобраться на холм, и по дороге — куда глаза глядят. Потом он усомнился, что же он, собственно, рассчитывал увидеть; вполне возможно, беда именно в доме, что-то случилось с самой Бобби…
(Томминокеры, Гард, кажется, это связано с ними)
Его передернуло.
(Нынче ночью, верь не верь, Томминокер, Томминокер стукнул Бобби в дверь. Я хотел бы выйти)
Прекрати.
(но я не смею. Гард боится их там, за закрытой дверью)
Он облизал губы, пытаясь убедить себя, что в горле пересохло именно от лихорадки.
Берегись, Гард! Кровь на луне!
Страх все усиливался, и если бы не намерение спасти Бобби — своего единственного друга, — он бы бросился отсюда бегом. Ферма выглядела такой мирной и уютной, свет, льющийся из окошка, манил внутрь, все выглядело так хорошо… если бы не стены и стекла, асфальт шоссе и даже сам воздух не источали ужас и опасность… Казалось, они уговаривали его бежать, предупреждали, что что-то страшное происходит внутри дома, очень страшное, возможно, даже злобное и смертельно опасное.
