— Фрэдди Тернер!
— Роберт Баррингтон! — Голос был гораздо громче.
— Фрэдди Тернер? — послышался шепот.
— Баррингтон!
— Фрэдди?
— Баррингтон!
— Фрэд…
Воцарилась тишина.
Но ее тут же нарушил крик моей затычки для ванны:
— Джеймс Генри Хейворд! Джеймс Генри Хейворд!
Моя затычка звала их! И ответом на ее призыв стал дикий рев, донесшийся от двери:
— Роберт Баррингтон! Роберт Баррингтон!
Дальше все происходило с такой быстротой, что восстановить последовательность событий я сумел лишь позднее. Когда я вновь взглянул на дверь, Долговязого там уже не было. Проем был пустым. В панике я упал на спину и замахал руками и ногами, подобно перевернутому жуку. Мои руки скользили в сыпучем помете летучих мышей. Как только я начал двигаться, потолок надо мной заколыхался, словно на чердак внезапно ворвался ветер. Я попытался встать, но поскользнулся, потерял равновесие и вновь рухнул вниз. Лежа на полу, я увидел, как долговязая фигура быстро приближается. Главный предмет Долговязого заявлял о себе громче, чем когда-либо ранее. Рев был таким, словно разверзлось жерло вулкана или заговорила пушка:
— РОБЕРТ БАРРИНГТОН!
Внезапно я ощутил сильный запах газа, отдававший также дегтем. И тогда Долговязый выдохнул во всю мощь легких:
— РОБЕРТРОБЕРТЭДИТМАТРОНАЭДВИНМИССНОББИФЛОРЕНСБАРРИНГТОН!
После этого наступила полная темнота.
Я мертв.
Теперь я мертв.
Теперь я мертв, думал я.
Теперь я тих и очень даже мертв, и все же, все же, думал я, и все же, начинало доходить до меня, я об этом размышляю. И все же я чувствую, что дышу, и все же я, кажется, нахожусь в том же месте, и все же мои ступни передо мной, и все же мои ноги передо мной, и все же вот моя грудь, одетая во все ту же жилетку. И тогда я подумал: быть может, я не умер? Но откуда тогда эта ужасная чернота прямо передо мной? И что это за дикий скрежет, хлопанье, визг и шлепки? И по-прежнему ли среди этого хлопанья и криков слышится, как кто-то произносит имя Роберт? Здесь ли еще этот Баррингтон? Да, здесь, понял я.
Когда Долговязый двинулся ко мне, он разбудил потолок, и теперь его покрыли полчища летучих мышей. Пока он с ними сражался, я наконец сумел встать и бросился бежать подальше от ужасных криков и визга. Я заметил лестницу, забрался по ней наверх, распахнул слуховое окно и, тяжело дыша, выбрался на крышу Дома-на-Свалке. И тогда я внезапно перестал различать какие бы то ни было звуки.
На Крыше Мира
Я перестал их различать потому, что слышал все. Ко мне взывало все. Каждый предмет, у которого был голос, рычал, выл, пел, шептал, смеялся, хихикал, чихал, бормотал и бранился. В этой какофонии я не мог различить ни одного конкретного голоса. Это было похоже на отвратительное копошение, на стену из звука, на оглушающий прилив. Я рос, не покидая пределов дома, и привык смотреть на мир через окно. Выйдя за порог и столкнувшись с таким количеством вещей, я оглох. Так я и стоял на крыше Дома-на-Свалке, а мусорные кучи бурлили внизу, словно море во время шторма.
Крыши Дома-на-Свалке были царством птиц, и они были устланы их перьями и пометом. В число обитавших там пернатых, помимо чаек, входили и голуби, паршивые городские голуби с оторванными лапами или выбитыми глазами. Чайки не так опасны, как летучие мыши, но злить их все же не стоит. Характер у них отвратительный. И, как бы там ни было, это их дом, а не мой. Мне следовало забраться на пару куполов и найти путь к внешней спиральной лестнице, которая опутывала весь дом и состояла из лестниц, свезенных из библиотек по всему Лондону. Я огляделся. Затем посмотрел вниз. Повсюду был лишь мусор.
Какие пики и впадины, какие горы и долины, какие недосягаемые глубины! Смотреть, как все это движется, перемещается, воняет и скрежещет, было просто невероятно! Оно вздымалось и гудело… Айрмонгер не мог не гордиться этими кучами мусора. Равно как не мог не испытывать перед ними благоговейного страха. Я мог до бесконечности любоваться их величием, мог подхватить свалочную слепоту, от которой погибло столько Айрмонгеров до меня. Моя троюродная сестра Рута, которую в злосчастные часы школьных занятий задирали и толкали, шпыняли и забрасывали всяким хламом, оскорбляли и били, день за днем забиралась на крыши в поисках утешения, пока наконец не влюбилась в Свалку и не отдала ей свое сердце. В один злосчастный день она, вконец измученная школьными задирами, залезла на крышу и, глядя на движущиеся волны мусора, отдала себя им полностью, бросившись в их пучину. Поначалу это был чудесный полет, Рута словно парила, но вскоре чуду пришел конец и она камнем рухнула вниз.
И тут я заметил кое-что еще. Люк, через который я сумел сбежать, открылся. В нем показался цилиндр, словно прорывающийся сквозь крышу дымоход. Он высовывался все больше и больше. Цилиндр был исцарапан и избит, но все так же сидел на странной голове.
Долговязый приближался.
Я бросился бежать по крыше так быстро, как только мог, молясь о том, чтобы он меня не заметил. Как ему удалось пережить нападение летучих мышей? Я все бежал и бежал, уворачиваясь от бросавшихся на меня рассерженных чаек. Наконец я добрался до Леса-на-Крыше.
Лес-на-Крыше
Лесом мы называли скопление дымоходов, которые мудрый дедушка свез со всего Лондона. Маленькие трубы соседствовали с громадными органными. Их было великое множество, и лишь некоторые соединялись с вертикальными шахтами внизу. Несколько сотен костяшек домино, между которыми я с криком бежал, пока за мной сквозь вихрь из чаек и их перьев неумолимо шагал длиннолицый, длиннорукий и длинноногий Долговязый.
Я свернул на какую-то тропинку посреди Леса и продолжил свой бег, отбрасывая ногами птиц со своего пути. Я не стал задерживаться на этой аллее из дымоходов, а продолжил петлять, все дальше углубляясь в Лес, поворачивая сначала налево, затем направо, затем снова направо, еще раз направо, затем налево; посчитать три-четыре-пять, снова повернуть, немного вернуться, налево, налево, долго бежать, не сворачивая, опять свернуть на другую тропинку, пробежать другим путем и снова повернуть налево, чуть-чуть вперед и развернуться, быстро-быстро — кто здесь? — птицы и дымоходы, быстро спрятаться за одним из них — за которым? — за этим. Именно за этим высоким дымоходом с пятью меньшими трубами я и спрятался, пыхтя и отдуваясь. На всякий случай я запихал Джеймса Генри еще глубже. Я ждал и отдувался, отдувался, ждал и думал. Кто этот человек? Что он? Откуда он пришел? Как он стал таким странным и долговязым?
