Я сжала прут в руке, выскочила из комнаты и побежала по коридорам. Двери мелькали в пляске святого Витта, стены качало. Разбить зеркало? О да, я разобью его. В этом вы можете на меня положиться. Дайте мне только добраться, я не пожалею сил. Даже если мне придется полностью превратиться в удар, я не пожалею и себя. Разбить зеркало… Я вложу в этот удар все свои кошмары, свою несуществующую память. Она должна у меня быть – в газете я прочитала, что она должна быть у каждого, – но ее у меня нет. Вот так. Разбить зеркало.
Я бежала долго. Я нашла его. В коридоре и не пахло комнатой с плюшевым креслом. Мне даже не пришлось никуда заходить. Оно висело на стене, большое, почти с меня, я отражалась в нем до колен. Нет, я не стала плакать и ужасаться. Я знала, какое меня ждет отражение. Ярость вдруг куда-то исчезла, и стало страшно. Все-таки я давно не смотрела себе в глаза. И теперь как-то щемяще-странно было видеть себя и вспоминать, какая я на самом деле.
Я поудобнее ухватила прут вспотевшей ладонью. Руки дрожали. Холодно. Разбить зеркало… Зачем? Кому оно мешает, это последнее отражение? И кто сказал, что оно последнее? Неужели всю жизнь я вот так и буду бегать по коридорам, выполняя поручения Здания, и убивать саму себя… Вон какие у меня жалобные глаза. Это значит, что мне очень хочется жить. Чем я провинилась сама перед собой? Разве это так уж необходимо – крушить и портить…
Может, я собралась убить свою душу, кто знает, может, она стала бы приходить и разговаривать со мной, и однажды случайно рассказала бы мне, как выйти отсюда. Кто сказал, что я должна это сделать – черноволосая тварь из кошмарного сна? Я не хочу. Не хочу. Тогда почему я стою здесь до сих пор, как истукан, и не могу уйти, все смотрю, смотрю себе в глаза…
Я спрятала лицо в ладонях, выронив прут, и заплакала. А когда подняла глаза, Она стояла у меня за спиной, улыбалась и курила. Отражение в панике пыталось выбраться из зеркала и не могло. Наверное, у меня был столбняк, потому что я смогла только закусить губу, с шумом втянуть сквозь стиснутые зубы воздух. Она смотрела из зеркала, стоя у меня за спиной, курила, улыбалась, пила из меня страх. Потом засмеялась. Очень тихо, но я услышала. Бешеным рывком обернулась. Пусто. Она засмеялась еще раз, над самым ухом. Шея занемела, как будто к ней приложили кусок льда. Двигаться трудно. Я метнулась взглядом к зеркалу и нашла в себе силы закричать. Она положила мне руку на затылок и перебирала пряди дымными пальцами. Мне казалось, что Она перебирает мои мысли. Я шарахнулась в сторону, все еще крича, упала на четвереньки, мотая головой и пытаясь сбросить с затылка несуществующую руку, ползала по полу, путаясь в одежде, и тонула в Ее смехе.
Потом наткнулась на прут, подняла голову и, вскочив на ноги, с бешеным визгом швырнула его в зеркало. Когда разбитое стекло сыпалось к моим ногам, Ее там уже не было. Только в конце коридора вздымались маленькие облачка не то пыли, не то тумана, постепенно удаляясь. Я упала на колени и хватала руками осколки зеркала, словно собственную несуществующую память. Хватала, резала в кровь пальцы и снова роняла на пол. Слезы и кровь, смешиваясь, капали на зеркальное стекло, соревнуясь в солености, и оставляли симпатичные пятна с разводами, похожие на больные чахоткой гвоздики.
Я распахнула дверь и вошла в свою комнату. Я нашла ее очень быстро. Тишина и холод с почетом проводили меня до порога. Finita la comedia. Концерт окончен. Занавес, господа! Я не слышу оваций! На полу возле дивана лежал порванный шнурок с несколькими бусинами белого, красного и зеленого цвета. На подоконнике, в сизой кучке пепла, копошились какие-то многоножки. Меня стошнило. Утерлась, подняла глаза – подоконник был чист, пол усмехался голыми досками. Антракт, – сказала я себе. – Антракт.
* * *
Один раз, всего один-единственный раз мне показалось, что я что-то понимаю в Здании. Мне стало так неожиданно щекотно от этой мысли, что я засмеялась. Я понимаю Здание! Его извращенная логика перестала от меня ускользать!
Наступивший день не был оригинален. С утра туман влип в небо, и я созерцала серые просторы неизвестно чего, а по этажам ветер гонял желтые скатерти газет. Постоянный шорох и шелестение создавали нехитрую музыку коридоров. Это было проще, чем две черные змеи, проще, чем лестничный пролет, проще, чем страх. Я нашла выход. Я поняла освобождение. Я достигла мудрости и простоты входной двери. Господи, да я почти любила Здание! Мне было светло и безмятежно. Первый разговор с самой собой казался данностью, застывшие холодные окна – дорогим подарком. Газеты пели самую прекрасную песню, которую я когда-либо слышала. Она звучала гимном финала, одой победы, колыбельной завершения. Я знала выход.
А ведь сколько времени и усилий потратило Здание, чтобы я поняла, наконец, что нужно делать. День за днем, кошмар за кошмаром, каверза за каверзой Здание заставляло меня собрать все необходимое для ухода. Это было идеально подготовленное действо, приятное уже потому, что не нужно было хлопотать, создавая условия.
Я знала выход. Это знание пришло как-то само собой, как логическое завершение страшного сна, подаренного мне Зданием. Оно пришло и больше не оставляло меня, подбадривая и утешая, помогая любить пустые комнаты, верить в разбитые стекла. Я знала выход.
Сделать нужно было очень немного. Я аккуратно сложила свой старенький плед в изголовье дивана, вымела мусор из комнаты, выкинула пустые бутылки. Я не хотела оставлять свою комнату в захламленном виде. Я достала свое нехитрое имущество и разложила его на столе. У меня своя летопись. Она первобытна и вещественна, но другой здесь быть не может.
Деревянный гребешок с двумя отломанными зубчиками – его я нашла в подвале, после того, как литая дверь из стали, захлопнувшись, защемила мои волосы, и я оказалась на привязи. Смешно? Тогда мне смешно не было. Сутки сидеть в темном подвале и слушать, как что-то копошится по углам, поскрипывая и хныча, мерзнуть, не иметь возможности даже нормально сесть… Да, я помню, сидеть получалось только как следует выпрямившись и вытянув шею, будто страус. А самое противное, что давал знать о себе мочевой пузырь, и я все время боялась обмочиться. Смешно. Мне даже нечем было их отрезать, эти глупые пряди. В конце концов, я решила, что попытаюсь их оборвать, хотя и не представляла, как это можно сделать. Видимо, Здание решило, что с длинными волосами я ему нравлюсь больше, и выпустило меня. На выходе из подвала лежал гребешок. Помню, я пришла в дикую ярость, грянула его об стену, тогда-то и отлетели эти два зубчика, странно, как он вообще не развалился на мелкие щепки. Потом мне стало стыдно. Гребешок я оставила себе.
