— Пошел к черту! — буркнул Илья и громко хлопнул дверью.
— Нервные все какие стали. — Эдик опрокинул в себя содержимое бокала, зажевал виски куском ветчины, сказал задумчиво: — Ну, к черту так к черту! Пойду я, ребятки.
Он встал, чтобы не упасть, ухватился за скатерть, едва не сбросил со стола посуду, постоял немного, ловя равновесие, отвесил оставшимся шутовской поклон и снова едва не свалился.
— Не могу сказать, что вечер удался, но бывало и хуже. Я тут прикинул, десять процентов — это еще не самый плохой вариант. Это даже кое-что на орешки останется.
— На какие орешки, Эдик? — Верочка раздраженно поморщилась.
— На золотые, — сказал он и подмигнул Марте. — Удаляюсь, сестренки и братишки. Скучно с вами.
С уходом Эдика в столовой сразу стало пусто и тихо. Вязкую предполуночную тишину разбавляло лишь монотонное тиканье настенных часов.
— А ты уже устроился в доме, Арсений? — Ладошка Верочки многозначительно легла на руку Крысолова, а в голосе добавилось томных ноток.
— Не успел пока. — Он не спешил убирать руку, он улыбался вежливо-заинтересованной улыбкой. От улыбки этой Марте стало вдруг тошно, захотелось поскорее уйти.
— Так я тебе покажу, если не возражаешь. — Верочка легонько царапнула коготками скатерть. Звук получился мерзкий, зубодробительный.
— Не возражаю. — Из-за желтых стекол было не понять, куда смотрит Крысолов. — Наоборот, я буду тебе очень признателен.
Вот и сговорились… Марта аккуратно, стараясь не выдать своего раздражения даже жестом, встала из-за стола. Мужчина может быть трижды медиумом, но если за него возьмется такая профессионалка, как Верочка, он не устоит. Крысолов вот не устоял…
Когда Марта проходила мимо собаки Баскервилей, та недовольно рыкнула, обнажая устрашающего вида клыки.
— Спокойной ночи, Марта! — послышался вслед вкрадчивый голос Крысолова. — Хороших снов.
Она замерла, пытаясь понять, чего в голосе больше, насмешки или угрозы. Интуиция вопила, что с последней их встречи Крысолов изменился, что от прежней его бесшабашности не осталось и следа, но разум не хотел верить интуиции, пытался найти происходящему разумное объяснение. Ей просто пожелали спокойной ночи. Проявление вежливости, не более того. Тогда отчего же так тошно и муторно?
— Спокойной ночи, — сказала она, не оборачиваясь, боясь столкнуться взглядом с непроницаемой броней желтых стекол.
Творец, 1941 год (Терпсихора)
Анна стала ему хорошей женой, любящей и любимой, но не это важно. Гораздо важнее то, что даже спустя три года волшебного света, который она, сама того не ведая, дарила Савве, не становилось меньше. Этого света хватало и на картины, и на новую страсть — скульптуру. В этой его страсти было что-то мистическое. Собственными руками создавать нечто прекрасное, почти неотличимое от живого — это ли не высшая радость творца?! Соучастие в зарождении новой жизни, новой вселенной ошеломляет и опьяняет, заставляет работать без отдыха, днем и ночью, искать то тайное знание, которое почти живое сможет сделать действительно живым.
Оно должно быть непременно — это знание, равняющее скульптора с Господом Богом. Надо только прислушиваться и присматриваться, довериться своим рукам и сердцу. Надо только, чтобы свет его музы не гас никогда.
Дома, в подаренной тестем пятикомнатной квартире, Савва бывал редко. Забегал переодеться, перекусить да с благоговейным трепетом коснуться губами высокого лба своей Терпсихоры, вдохнуть запах ее кожи, пробежаться пальцами по старинному серебряному гребню, скрепляющему ее густые волосы, до самого края наполниться дивным светом.
Анна понимала его, как никто другой, никогда не жаловалась, не донимала ревностью и глупыми бабьими расспросами, когда он задерживался в своей мастерской до поздней ночи. Ради него она отказалась от карьеры балерины. Она знала, какой особенной жертвенности требует искусство, каким скудным делается мир, когда нет возможности заниматься любимым делом. Она служила ему с истовой самоотверженностью, ничего не требуя взамен. Прекрасная Терпсихора! Идеальная муза!
Они были бы счастливы вместе, если бы не ее отец. Товарищ Штерн не понимал и не желал понимать свою единственную, горячо любимую дочь. Он недоумевал, как можно отказаться от подмостков ради унылой участи быть женой какого-то там художника. А раз уж случилось такое несчастье и исправить его нет возможности, то подайте ему внука!
Внука! В сорок с небольшим Савва и сам задумывался о детях. Более того, особенным своим чутьем понимал, что ребенок примирил бы его с тестем. Не выходило… В хрупкости и изяществе Анны нашелся один, но очень большой изъян. Она не могла выносить дитя. Савва переживал, возил жену по лучшим столичным врачам, когда еще была надежда, утешал, когда надежды не стало. Но где-то в глубине души жило и крепло подленькое, недостойное творца чувство удовлетворения. Беременность Анны примирила бы его с тестем, но что стало бы с его музой? Вдруг с рождением ребенка чудесный свет потускнеет или вовсе погаснет?! Ему, стоящему на пороге волшебных открытий, без света никак нельзя…
Эти три года были волнительными и невероятно плодотворными. Савва шел в гору! И если творческим ростом он был обязан Анне, то карьерный рост обеспечивал всесильный Штерн.
«Не для тебя стараюсь, Савелий! Для дочки, для кровиночки. Ты смотри мне! Если узнаю, что обижаешь ее, если только заподозрю…» Тесть говорил эти несправедливые и обидные слова едва ли не при каждой встрече, дожидался, когда они с Саввой останутся наедине, хмурил невысокий лоб, смотрел поверх очков так, словно собирался вынести смертный приговор, и шипел: «Если только заподозрю…» И Савве всякий раз приходилось оправдываться и унижаться, будто он и в самом деле желал своей Терпсихоре зла.
«А как внучка мне родите, отблагодарю! — После третьей рюмки коньяку голос тестя становился мягче, но стальной блеск из глаз никуда не девался, предупреждал, что ухо нужно держать востро, не расслабляться ни на секунду. — Савелий, ты знаешь, я могу быть очень щедрым».
Савва знал. Всем, что у него было: выгодными заказами от партийной верхушки, мастерской в центре, востребованностью и обласканностью власть имущими, — он был обязан тестю. В этом циничном мире талант больше ничего не значил. Талантливые гнили в лагерях, прозябали в заштатных Домах культуры, продавали душу за возможность жить тихо и незаметно. Савва не хотел быть незаметным! Теперь, когда он чувствовал в себе невероятную силу, ему хотелось заявить о себе на весь мир, за шкирки притащить глупых и никчемных людишек к подножию настоящего искусства.
