— Я перенес вещи в дом, — произнес он.
— Хорошо, — ответила Анна и направилась в сторону дома, не дожидаясь отца. Малер догнал ее и положил руку ей на плечо.
— У тебя такой вид... — только и произнес он.
Анна не ответила. Она почти парила над землей. Ее наполняло какое-то удивительно хрупкое чувство, и она боялась его спугнуть, испортив все словами. Они продолжили путь к дому молча, и Анна была благодарна отцу за то, что он не пытался ее сейчас воспитывать, как в детстве. За то, что оставил в покое.
На столике в изголовье кровати Элиаса были уже приготовлены пакетик с глюкозой, соль, чайник с водой, мерный стаканчик и два шприца. Никакого улучшения Анна не замечала. Малер укрыл Элиаса чистой белой простыней. Две тонкие иссохшие ручки напоминали птичьи лапки. Перед ней лежал труп. Труп ее сына. Может, если бы он открыл глаза и посмотрел на нее, все бы изменилось, но под неплотно сомкнутыми веками скрывались лишь две мертвые бусины, напоминающие высохшие контактные линзы. Пустота.
Возможно, у них все еще был шанс что-то изменить, — по крайней мере, так считал отец. Но даже если он был прав, то путь этот казался настолько долгим, что Анна совершенно не представляла ни с чего начинать, ни чем все это закончится. Элиас умер. Перед ней лежала лишь пустая оболочка, оставшаяся от ее любимого мальчика, память о котором ей так хотелось сохранить.
Малер подошел и встал рядом.
— Я дал ему раствор глюкозы. Он выпил.
Анна кивнула, присела на корточки возле кровати.
— Элиас? Элиас, это мама.
Элиас не шевелился — непонятно было, слышит ли он ее вообще. Почувствовав, как внутри все опять начинает дрожать, Анна стремительно встала и вышла.
Запах свежего кофе на кухне привел ее в чувство.
Конечно же, она будет о нем заботиться, делая все, что от нее зависит. Но она не станет тешить себя надеждой вернуть сына, не позволит себе даже думать о том, что где-то в недрах этой ссохшейся мумии, как в тюрьме, может томиться ее мальчик. Потому что тогда она действительно сойдет с ума. Такой боли она не вынесет.
Анна разлила кофе по кружкам и поставила на стол. Она окончательно успокоилась. Теперь можно было поговорить. Затянутое облаками небо за окном становилось все темнее. Ветер колыхал кроны деревьев. Анна взглянула на отца.
Вид у него был усталый. Мешки под глазами казались заметнее, чем обычно, на лице пролегли скорбные морщины, щеки обвисли, словно их притягивало к земле.
— Пап, может, тебе отдохнуть?
Малер замотал головой.
— Некогда. Только что звонил в редакцию — меня кое-кто разыскивал, муж той женщины... ну, неважно. Короче, они просят еще что-нибудь написать, я сказал, что там видно будет... и потом, нужно еще купить еду, вещи там всякие...
Он пожал плечами и вздохнул. Анна отхлебнула кофе и поморщилась — отец всегда делал его слишком крепким. Она ответила:
— Хочешь, поезжай. Я с ним побуду.
Малер посмотрел на дочь. Его покрасневшие глаза превратились в щелочки.
— А ты справишься?
— Конечно справлюсь.
— Точно?
Анна со стуком поставила кружку на стол.
— Я знаю, ты мне не доверяешь. Так же, как и я тебе. Это у нас семейное. Но я не понимаю, чего ты от меня хочешь.
Она встала и подошла к холодильнику, чтобы долить молока в кофе. Как и следовало ожидать, холодильник оказался пуст. Когда она вернулась к столу, Малер выглядел еще более поникшим.
— Я просто хочу, чтобы все было хорошо.
Анна кивнула:
— Я в этом не сомневаюсь. Но только чтобы непременно по-твоему. Так, как задумал ты, по своему высшему разумению. Поезжай. Я справлюсь.
Они составили длинный список покупок, словно готовясь к длительной осаде.
Когда Малер уехал, Анна немного посидела с Элиасом, а потом принялась за уборку. Она ходила из комнаты в комнату, перетрясая ковры, сметая дохлых мух с подоконников, орудуя пылесосом. Протирая кухонный стол, она заметила две детские бутылочки. Она убрала пылесос и направилась в детскую. Насыпав в бутылку глюкозы, Анна разбавила ее водой, завинтила соску и взболтала смесь. Затем она села на кровать и взглянула на сына.
Как все это было знакомо. До четырех лет Элиас засыпал, зажав в руке бутылочку с молоком. Он никогда не сосал ни пустышку, ни палец, а вот без молока не ложился.
Сколько раз Анна вот так садилась к нему перед сном и, поцеловав на ночь, протягивала ему бутылочку. С какой радостью наблюдала, как он тянет к ней свои ручонки и мирно засыпает, потягивая теплое молоко...
— Вот, попей, солнышко.
Малер считал, что с этим следует подождать, что Элиас пока сам не справится. И все же ей хотелось попробовать. Она поднесла соску к его губам, но они оставались неподвижны. Анна осторожно протолкнула соску мальчику в рот.
И вдруг... Сначала Анне показалось, что по ее животу ползет какое-то насекомое. Она опустила глаза. Пальцы Элиаса чуть шевелились. Медленно, еле-еле, но шевелились.
Подняв голову, она обнаружила, что Элиас обхватил соску губами и начал пить. Едва заметное движение пергаментных губ, чуть подрагивающее горло.
Бутылочка задрожала в ее руке, и Анна зажала рот свободной ладонью так крепко, что под губой появился солоноватый привкус крови.
Элиас пил. Сам.
У нее перехватило дыхание от нестерпимой боли в груди, но, когда первая волна горькой надежды улеглась, Анна протянула руку и погладила сына по щеке, не отнимая бутылочки от его губ. Она склонилась над ним:
— Мальчик мой... Какой же ты молодец!..
Дети, дети...
Давид стоял у школы и наблюдал, как двери распахнулись и во двор неудержимой волной хлынула толпа детей. Пять, десять, тридцать пестрых существ со школьными рюкзачками заскакали по ступенькам. Живые единицы, глина, из которой еще предстоит вылепить членов общества. Четыре сотни человечков, в обязательном порядке проводящих в этих стенах по шесть часов в день. Сырье.
Но если присмотреться поближе к любому из этих детишек, то перед нами предстанет маленький вершитель судеб. Каждый самый обычный ребенок с родителями, бабушками-дедушками, дальними родственниками и близкими друзьями является залогом благополучия всех этих людей. На своих хрупких плечах дети несут ответственность за сотни жизней. И до чего же хрупок их мир, управляемый взрослыми. До чего же все хрупко...
День прошел как в тумане. После разговора с врачом Давид зашел в пиццерию и выпил литр воды, затем прилег под дерево в парке и проспал в тени почти три часа. Проснувшись от лая собак, Давид только в очередной раз убедился, что мир окончательно повернулся к нему спиной. Люди вокруг устраивали пикники, на траве резвились дети — но как же он теперь был от всего этого далек!
