Сквозь прозрачную миску гнездо было едва видно. Все стекло изнутри кишело осами. Трудно сказать, сколько их там было. По крайней мере пятьдесят. А может, сто.
Сердце в груди билось медленными толчками. Он отснял гнездо, а потом опустил аппарат, чтобы дождаться, пока осы снова расползутся. Он обтер губы ладонью. В голове снова и снова прокручивалась одна и та же мысль, ей вторил
(Ты вышел из себя. Ты вышел из себя. Ты вышел из себя.)
почти суеверный страх. Вернулись. Он убил ос, но они вернулись. Мысленно он услышал собственный крик в перепуганное, плачущее личико сына: НЕ ЗАИКАТЬСЯ!
Он опять обтер губы.
Подойдя к рабочему столику Дэнни, Джек порылся в ящиках и вернулся с большой составной картинкой-загадкой, у которой задняя стенка была из картона. Он поднес ее к ночному столику и осторожно передвинул на нее миску. Осы сердито жужжали в своей тюрьме. Потом, придавив миску так, чтоб та не соскользнула, он вышел в коридор.
— Идешь спать, Джек? — спросила Венди.
— Идешь спать, папа?
— Мне на минуточку надо вниз, — сказал он, заставив себя выговорить это легким тоном.
Как это случилось? Как, ради Бога?
Шашка, несомненно, была нормальной. Он видел, как, когда он дернул за кольцо, из нее повалил густой белый дым. А через два часа, поднявшись наверх, он вытряхнул через отверстие на верхушке гнезда россыпь маленьких трупиков.
Тогда как же? Спонтанная регенерация?
Безумие. Чушь в духе двадцатого века. Насекомые не воскресают, не регенерируют. Даже если бы яйца могли полностью созреть за двенадцать часов, матка откладывает их не в это время года. А в апреле или мае. Осень — время, когда осы умирают.
Под миской яростно жужжало живое опровержение.
Спустившись вниз по лестнице, он пронес их через кухню. В ее дальнем конце была дверь на улицу. Почти ничем не прикрытое тело пронизал холодный ночной ветер, ноги мигом окоченели на холодной бетонной площадке, куда в курортный сезон доставляли молоко. Джек осторожно опустил загадочное явление на землю и, когда выпрямился, взглянул на прибитый к дверям термометр. Ртуть стояла ровно на двадцати пяти. К утру холод их убьет. Он вернулся внутрь и решительно захлопнул дверь. Немного подумав, еще и запер ее.
Проходя обратно через кухню, Джек выключил свет. В темноте он на минутку задержался, раздумывая — хотелось глотнуть чего-нибудь покрепче. Ему вдруг показалось, что отель полон сотен приглушенных звуков: потрескивания, постанывания, потаенных вздохов ветра под карнизами, где, подобно смертоносным плодам, могут висеть другие гнезда.
Вернулись.
И вдруг Джек обнаружил, что «Оверлук» нравится ему уже не так сильно, как будто сына покусали не осы, чудом выжившие после дымовой шашки, а сам отель.
Последней мыслью Джека перед тем, как он поднялся наверх, к жене и сыну, было:
отныне ты будешь держать себя в руках. Что бы ни происходило.
Мысль была твердой, решительной и уверенной.
Шагая к ним по коридору, он обтер губы тыльной стороной руки.
Раздетый до трусиков, Дэнни Торранс лежал на кушетке и казался очень маленьким. Он снизу вверх смотрел на доктора («зови меня просто Билл»), который подкатывал большую черную машину. Чтоб получше рассмотреть ее, Дэнни закатил глаза.
— Не пугайся, малыш, — сказал Билл Эдмондс. — Это электроэнцефалограф, он больно не делает.
— Электро…
— Мы для краткости называем его ЭЭГ. Сейчас я прицеплю тебе пучок электродов к голове… нет, втыкать я их не буду, просто приклею… и перья вот в этой части прибора запишут излучение твоего мозга.
— Как в «Человеке, который стоил шесть миллионов?»
— Почти. Хочешь стать таким, как Стив Остин, когда вырастешь?
— Ни за что, — заявил Дэнни, когда сестра принялась прикреплять провода к крошечным пятачкам, выбритым у него на голове. — Папа говорит, что в один прекрасный день у него будет короткое замыкание и он сыграет… в ящик.
— Этот ящик я хорошо знаю, — добродушно сказал доктор Эдмондс. — Я и сам несколько раз побывал в нем, без шуток. ЭЭГ, Дэнни, может очень много нам рассказать.
— Например?
— Например, страдаешь ли ты эпилепсией. Это небольшая трудность, когда…
— Ага, я знаю, что такое эпилепсия.
— Правда?
— Угу. В моем детском садике — там, в Вермонте, — был один парень… когда я был маленьким, я ходил в садик… и она у него была. Ему не разрешали пользоваться мигалкой.
— А что это такое, Дэн? — Врач развернул машину. По разграфленной бумаге потянулись тонкие линии.
— Там на ней всякие огоньки… все разного цвета. Когда включите, они мигают, только не все, а вы должны сосчитать, сколько цветов; если нажмете правильную кнопку, мигалка может выключиться. Бренту нельзя было.
— Потому, что яркие вспышки иногда могут вызвать приступ эпилепсии.
— Значит, если бы Брент играл с мигалкой, с ним был бы припадок?
Эдмондс обменялся с медсестрой коротким изумленным взглядом.
— Выражено неизящно, но точно, Дэнни.
— Что?
— Я говорю, ты прав, только вместо «припадок» надо говорить «приступ». А то нехорошо… ладненько, а сейчас полежи тихо. Как мышка.
— Хорошо.
— Дэнни, а во время этих своих… все равно, что они такое… ты ни разу не вспомнил, что раньше видел ярко вспыхивающие лампочки?
— Нет.
— Странные шумы? Звонки? Или трель, как в дверном звонке?
— Не-а.
— А как насчет необычных запахов? Апельсины, например, или опилки? Или как будто что-то гниет?
— Нет, сэр.
— А не бывает, чтоб до того, как отключиться, тебе хотелось поплакать? Хоть вовсе не грустно?
— Никогда.
— Отлично.
— У меня эпилепсия, доктор Билл?
— Не думаю, Дэнни. Лежи-ка спокойно. Уже почти все.
Машина гудела и царапала по бумаге еще пять минут, а потом доктор Эдмондс ее выключил.
— Все, парень, — отрывисто произнес он. — Дай Салли снять с тебя электроды и иди в соседнюю комнату. Хочу немного поговорить с тобой. Ладно?
— О’кей.
— Салли, иди вперед. Дашь ему экспресс-тест до того, как он зайдет.
— Хорошо.
Эдмондс оторвал длинную бумажную ленту, которая выползла из машины, и, разглядывая ее, прошел в соседнюю комнату.
— Сейчас сделаем укольчик в руку, — сказала сестра, когда Дэнни натянул штаны. — Чтоб убедиться, что у тебя нет туберкулеза.
— Мне уже делали в садике, в прошлом году, — произнес Дэнни без особой надежды.
— Но это было давно, а сейчас ты уже большой мальчик, правда?
