Ну дак, об Ярине. В нем было дело или еще какая другая причина, но только вся ихняя семья шибко переменилась. Угрюмы стали, неразговорчивы. Ежли кто любопытничать начинал, вопросы задавать — хорошо, если только промолчат, будто не слыхали, а то ведь такую отповедь дадут, так оборвут, любопытный уж не рад, что рот открыл. Но слухи — на них узду не накинешь, для них и каменны стены что решето, держи, не держи, все одно на воле окажутся. Кто первым сказал, когда, и правду ли — этого никто в точности и не знает, а только от двора ко двору, от колодца к колодцу гуляла невероятная новость: Ярин руки на себя наложить пробовал. Доподлинно не известно, но толи веревка оборвалась, толи из братьев кто вовремя подоспел, толи вовсе и не с веревкой, а с ножиком Ярина прихватили…
Слухи слухами, а только Ярин и вправду хотел уйти с этого свету. Алена слово сдержала, не приходила больше. Дак Ярину-то никакого облегчения от этого не вышло. Наоборот, с Аленкой хоть человеческим языком можно было говорить, и спросить, и ответ получить… А теперь — наедине с темными переменами в самом себе, и кого умолять-уговаривать? Он уж ни раз Аленку звал: «Приди!» И клял, что всегда была горда да упряма.
Сам он все меньше властен над собою делался, хотя понял — когда в суровой узде злобство свое держит, тогда он более человек, чем зверь. Но неизбежно взрывала нестойкое равновесие мысль о том, что как раз этого Аленка ведь и хотела. Так что? Неужто ее верх? И такая мутная волна от самого донышка души взметывалась, взбудораживала всю муть, там осевшую. Тогда — совсем беда, тогда Ярин самого себя боялся и все, что мог сделать, так это забиться куда поглубже, как в логово. И бежал Ярин от глаз человеческих. В одну из таких минут мазнул случайным взглядом по медной глядельной пластине — и шарахнулся прочь, на самого себя ужаснувшись. Потом зарычал, да кулаком, что есть моченьки, вдарил по той морде получеловека-полузверя, что смотрела на него из глубины. И надо же — пошла с того дня ржа по меди, сначала края изъела, а скоро не во что глядеть стало, испортилась редкостная забава, только и осталось, что выбросить.
Но отражение свое Ярин продолжал видеть в любую минуту в глазах отца с матерью и братьев. От других, от родичей даже, таили, вроде. Братья старшие, сначала один, потом другой отправили жен с детьми к родичам с той, с жениной стороны, погостить будто. И это тоже злило Ярина, все теперь было не так. И не от кого было ему не то чтобы помощи ждать, а хоть бы понимания и сочувствия. Мать жалела, верно. Но ее тихие слезы и жалостливые глаза приводили Ярина не в меньшее бешенство, чем тайное любопытство нечастых визитеров.
Глава пятьдесят пятая
Ярин вступает в безумное состязание, а сон показывает спасительный путь
Иногда наступали короткие минуты, когда подкатывала к сердцу глубокая печаль-тоска. По тому, что могло бы случиться в его жизни, да не случилось. Искал Ярин виноватого. Кто? Кто загубил его жизнь? Почему зверь сожрал человека в нем и торжествует? И если душа должна быть храмом, то какова его душа — неужто грязное и вонючее логово? И неужто правда, что родилось оно от дел его, помыслов и желаний? Нет! — вздымалась в нем ярость, и находились виноватые — короткие минуты просветления затягивались мутью злобного угара. Но однажды навалилась такая тоска беспросветная, и спросил себя Ярин: в силах ли он теперь переменить что-то. Ответ нашелся только один. Тогда перекинул поясок через балку и просунул голову в петлю… Оборвался поясок к вящему бешенству Ярина, от которого он не скоро отошел.
С того раза Ярин не единожды пытался свести счеты с жизнью, изобретая все новые способы. Скоро превратилось это в безумное состязание, потому что все яснее и яснее видел он — невозможно ему своей волей этот свет оставить. Ножики пополам ломались, веревки, что коню порвать не под силу, рвались как сопрелые…
Ушел однажды в самую яростную пургу. Шел и шел без остановки, не глядя, куда идет. Думал: «Теперь и захочешь, так дороги назад не найдешь. Вот и хорошо, вот и славно». Сел в сугроб, закрыл глаза — пусть оденет метель белым холодным саваном, он не шевельнется боле. Сколь сидел, не знает, но стало сомнение брать — отчего нисколь не озябнет в одной легкой поддеве? И вдруг как заорали петухи чуть не над самым ухом — ведь посередине улицы сидел, как раз наспротив ворот собственного дома. Ух, как взвился тогда Ярин за такую насмешку над ним. Будто вихрь холодный понес его по деревне, по полям окрестным. В разум вернулся в риге своей, на одеже, на руках кровь была. Как вор юркнул в остывшую баню, будто даже от себя самого прячась, и долго отмывался, тщась вспомнить — чья кровь на нем, не человечья ли. Его это не то чтобы шибко занимало, а все ж любопытно было, потому как ни разу еще не оказалось на его пути человеческое существо, будто кто уводил людей от беды.
В другой раз решил Ярин нырнуть в Лебедянку. Она хоть и скована ледяным покровом, но под ним неспокойна — быстрые струи враз оплетут по рукам и ногам, утянут под лед, не выберешься. В одну из ночей пришел Ярин к проруби — вода черно под луной лоснилась. Огляделся тоскливо, перекрестился и головой вниз… Пребольно ударился, аж взвыл. Прорубь-то в короткие миги таким льдом затянулась, как броня легла на воду!
— Дай уйти! — кричал Ярин в неистовстве, и молил, и проклинал.
И тут, в одну из ближайших ночей сон привиделся.
…Стоял в отдалении белый храм, и так он сиял на солнце, аж смотреть трудно. Но хоть глазам больно было, Ярин не отрывал глаз от него, и входила непонятная радость от того, что вот ведь — находит он силы смотреть на храм. И тут вскинулся вдруг Ярин, сбросил сонное оцепенение — да ему же туда и надо! этот храм для него стоит! И пошел.
Босые ноги враз окровянились — земля сплошь тернием затянулась, да столь жестоким, будто ножи ноги полосовали. «И пусть! И пусть!» И тихая радость входила в него, потому что догадался: через эту боль прекратятся его бесконечные страдания.
А тернии как сбесились — хватают когтистыми уплетьями, обвивают ноги и выше, выше вздымаются. Ярин уж руками их рвет от себя, кричит от боли и страха, потому что видит — это бесы тянут к нему длиннющие свои руки, хохочут над его усилиями…
Вскинулся Ярин на своей постели — тело холодным потом обливается, сердце колотится, как безумное. «Господи! На тебя последнее упование! Держут меня бесы, но ведь не хочу я оставаться с ними!! Укажи мне путь!!» Тут в темноте бескрайней ночи проступили очертания храма, тихо и спокойно светился он, и тьма уходила…
Опять шел Ярин. Он теперь не смотрел на бесов, не отцеплял от себя их бесчисленные лапы. Он просто шел, продираясь сквозь боль и муки. Бессмысленно было высвобождать тело — бесы были в нем, тернии проходили теперь прямо скрозь тело, рвали плоть. «Я умру сейчас, — думал Ярин. Только не упасть бы. Пусть умру на пути к нему». И не сводил глаз с белого сияния, и рвался изо всех сил, стараясь, чтоб смерть застала его как можно ближе храму.
