Он молчал, пока она тихо говорила о пустяках. Следил, как бережно ходит по его роскошной темнице, трогая цветы и гладя листья, садится на корточки у стены, где из трещины торопились одна за другой яркие капли тайного родника. И разглядывая их, смеется, поправляя длинные черные косы. Однажды, устав засыпать от еды, в которую явно намешивали сонную тяжкую отраву, он стиснул зубы и покачал головой, отворачиваясь. И она, обойдя, присела на корточки рядом, заглядывая в его лицо, чтоб видел слезы, бегущие так же, как родниковые капли.
— Меня убьют, — сказала шепотом. Оглянувшись на запертую дверь, быстро прижала к мокрым глазам широкий рукав, весело засмеялась, рассказывая пустяки дрожащим от страха голосом. И он открыл рот, ожидая лепешки.
Иногда сон не приходил. И Нуба, садясь, где велела девушка, следил за ее передвижениями, готовясь не пропустить, куда уйдет, не слыша слов от тяжелого стука своего сердца. Но всякий раз она исчезала внезапно, лишь качались резные листья, скрывая босую ногу и край полосатого подола. Пленник вставал, покачиваясь, брел на слабых ногах (еда, приносимая девушкой, не насыщала и силы оставляли его с каждым днем) к зарослям, ворошил листья, обрывал и швыряя на пол цветы, разыскивая тайный ход, через который скрылась. Ни разу не нашел, только обдирал лоб и кулаки о невидимые стены.
Однажды, когда она закончила кормить и встала, вцепился руками в подол, вклещился в лодыжку — из последних сил, до красных кругов перед глазами, повалил и стиснул тонкую горячую шею. Прохрипел:
— Не выпустят — убью. Сейчас.
И тут время проснулось, на самый короткий срок, только чтоб он ощутил, как под его все еще сильными пальцами замирает дыхание и утекает жизнь. Время стучало его сердцем, раз раз и еще раз, медленно и равнодушно. И Нуба еще перед тем как понял — никто не придет, дрогнул и отпустил, жалея узкое лицо с выпуклыми скулами и полураскрытыми пухлыми губами, тяжелые веки над закатившимися черными глазами, теряющими свой блеск.
Отползя, сел и завыл, раскачиваясь из стороны в сторону, пока она, кашляя, держалась за свое горло. Потом ушла, не сказав и не посмотрев. Он думал — никогда не увидит больше. А когда вернулась, подумал другое — лучше бы не увидел. Женские плечи были исполосованы свежими рубцами, а один глаз заплыл тяжелым мешком. Молча села, двигаясь скованно, превозмогая боль, развязывала узлы, срываясь пальцами. И после, отвернувшись, заплакала, прижимая ко рту край рукава. Он протянул было руку, погладить тугие косы, но увернулась в ужасе, и тут же, задавив крик, улыбнулась, поворачивая лицо к невидимым стенам, заговорила старательно о пустяках.
Тогда он поклялся себе — никогда не обижать ее больше. Послушно ел, слушал, как говорит, много и ни о чем, старательно обходя все, что нужно бы знать ему — что здесь, сколько людей, для чего это все. И что будет с ним. Но был благодарен ей за то, что и она не спрашивает. Лгать не хотел, а за его молчание вместо ответов, был уверен — ее накажут.
Потом она исчезала, и Нуба оставался один. С непрерывно звучащим в голове голосом княжны. Будто она не жила, не спала и не ела, а только, стоя у края воды, все звала и звала, и голос полнился тоской и безнадежностью. Потому что он не отвечал ей.
Иногда, просыпаясь в одиночестве, пытался прогнать сны, навеянные медленной отравой. В них он шел и шел, степными тропами, каменными лабиринтами, проселками, утоптанными копытами коней. Шел к Хаидэ. Но остатки сил, собираясь на донышке души, как медленно собирается влага на дне пустого кувшина, удерживали от встречи. Говорили еле слышным шепотом — встреча опасна. Даже внутри головы нельзя кинуться к ней, показывая себя. Если княжна увидит его сейчас, то ее обнаружат сновидцы. Потому всегда между собой и зовом княжны оставлял тонкую перепонку, прозрачную, как лед на предзимней воде. Мучился ее неведением и печалью, больше всего на свете желая дотянуться, сказать — жив. Не собирается умирать. Выберется и больше никто не остановит его. И всякий раз почти бессознательно останавливаясь, в смутном отчаянии осознавал: скоро сил на остановку не хватит, и он проломит лед, пропуская к Хаидэ темноту.
А потом снова приходил сон, гнал его по дорогам и тропам. Редкие пробуждения были полны плывущих картин, он просыпался из одного сна в другой, и не всегда понимал, выплыл ли на поверхность, или все еще поднимается из глубин, тяжело останавливаясь на очередном уровне. Везде его встречала княжна. Девочкой, какую помнил, живя рядом в маленькой палатке, где спал на входе, завернувшись в облезлую шкуру. Молодой женщиной с яркими глазами и скулами, обтянутыми гладкой кожей с лихорадочным блеском — эту хотелось, и нужно было защитить еще сильнее. Сердце, воспитанное старым маримму, стукало всякий раз, подсказывая — до нее теперь есть дело всему миру и это не опасности дикой степи, где можно наткнуться на змею или отряд скифов, ищущих пленников, чтоб продать в рабство… А иногда видел картины из своих юношеских снов в деревне маримму, казалось ему, забытые. — Видел всю ее жизнь, от рождения на залитой зноем поляне до их встречи на морской реке. День за днем прожитую им во снах, в ее степи, то плошкой, из которой Фития кормила орущую крохотную девочку растертыми пареными зернами, то первым детским луком, закинутым за спину. Или — золотым гребнем, подаренным ей отцом.
Лучше бы ему умереть, как и было назначено, думал, выплывая из очередного сна. Потому что быть частью ее, такой частью, что и разговор мог идти из головы в голову, от сердца к сердцу, минуя язык, а потом стать изгнанным и скитаться, без места в жизни… И не суметь вернуться, услышав ее зов…
Но теперь умирать нельзя. Пока он жив, есть надежда, что выберется и ответит. Там, за пределами черного острова. А пока нельзя говорить с ней. Нельзя!
И он снова проваливался в сон, чтоб слышать, как она зовет его.
Время спало вместе с ним, никак не отмечая своего хода. Но время не останавливается даже во сне.
Жрец-Пастух, выйдя из своих покоев, чистых и просторных, полных рассеянного света (свет был очень ценим тут, в обители темноты, особенно такой — послушный и мягкий), еле заметно кивнул стражам, и пошел по круговой галерее, мимо колыхающихся расшитых занавесей покоев других жрецов.
Как в каждой точке темноты, в горме на пересечении нитей темной паутины, жрецов было шестеро. И, уходя из послушного света в нижний мир, жрецы дотягивались мыслями до другой шестерки и еще до одной, а те спали дальше, держа сеть все время живой и натянутой. Может быть, его грузному большому, еще полному сил телу повезет, и он в земной жизни увидит, как ячеи становятся чаще, образуя между черными точками новые гормы. И сеть, наброшенная на мир, покажет, как будет смыкаться над ним темнота.
