Трубопроводов, действительно, не мог свыкнуться с подобного рода «совпадениями», которые выглядели чем-то удивительным только потому, что психика Трубопроводова продолжала цепляться за восприятие событий в формате пространство-время, тогда, как, на самом деле, в Мелиополисе все происходило в вечности, как таковой.
Трубопроводов так и не смог понять объяснений Кобылы о том, что за пределами времени, а их встречи проходили именно там, все события «происходят» одновременно и мгновенно, и что, именно, сознание Трубопроводова наделяет их очередностью и протяженностью. После десятой попытки объяснений он признал это, как нечто, становящееся привычным.
Точно так же мы считаем понятными вещи, которые нам кажутся таковыми, исключительно, в силу их «повседневности», но, стоит нам только об этом задуматься, и мы начинаем осознавать, что произошла подмена понятий, и что понимание «привычного» всё ещё закрыто от нас за семью замками.
Мы привыкли к траве и деревьям; к банальным свойствам веществ, таким, как способность существовать в жидком, твердом и газообразном состоянии; к электрическому току; к жизни, наконец. На разве мы ПОНИМАЕМ что-нибудь из этих вещей и явлений?
– Зачем ты меня позвала? – спросил Трубопроводов, уже зная, что такие вот встречи с Кобылой не бывают случайными.
– Смотри на сцену, – сказала она, – то, что там будет, разворачивается для тебя.
На сцене царила абсолютная, бесконечномерная тьма.
Прозвенел колокольчик, и в кромешной тьме высветились лица двоих людей, скрытые фосфоресцирующими масками псов. Скорее всего, актеры были одеты в черные одежды, потому что, кроме этих масок, не было видно совершенно ничего. Публика, а к началу представления в кафе не осталось свободных мест, разразилась бурными аплодисментами.
Хлопок в невидимые ладоши заставил зал замолчать. Выдержав паузу, люди в масках псов начали свой диалог[13]:
– Закон торжествует! – почтительно говорю я.
– Не верю! – возражаешь ты, – Посмотри вокруг! Разве ты не видишь расцвет преступности?! Милиция, полиция и спецслужбы во всем мире просто демонстрируют свое бессилие. Тюрьмы переполнены, а это настоящие криминальные университеты, единственные, кстати, из учебных заведений, гарантирующие своим выпускниками трудоустройство по специальности. Суды завалены делами. Законники только и делают, что усложняют, и так, уже, невозможные для соблюдения, кодексы. Карательная система обрушивается на головы невиновных… И ты говоришь…
– Да, – перебиваю я тебя, – Закон торжествует!
– Закон не может торжествовать, – вновь возражаешь ты, – да, и как он восторжествует, если вся огромная правоохранительная система живет и развивается за счет преступлений?! Разве пойдёт она на то, чтобы стать ненужной или, даже, просто менее необходимой?
– Ты прав, – соглашаюсь я, – Закон не хочет уничтожать преступность. Закон торжествует!
– Вот именно, что, не хочет, – подхватываешь ты, – ведь были примеры. Так, маршал Жуков за несколько дней покончил с бандитизмом в Одессе. Он выпустил на улицы города несколько сотен офицеров, одетых в шикарные одежды, и каждый желающий их ограбить расстреливался на месте. А в 60-годы в СССР поместили всех «воров в законе» в общие зоны, перевели на хлеб и воду, заставили работать, и грызться между собой, истребляя друг друга. И, если будет проведен массовый отстрел всех маститых бандитов и террористов, народ воспримет это на ура! Но Закон не борется с преступностью.
– Ты прав, – вновь соглашаюсь я, – закон не борется с преступностью. Он культивирует её, как земледелец культивирует хлеб. Ибо, являясь пищей закона, преступность позволяет ему расти, развиваться и набирать силу. Закон торжествует!
– Закон не может торжествовать, – повторяешь ты, как заведенный, – для торжества закона необходимы более простые, выполнимые законы.
– Ты глупец! – устаю я от твоих возражений, – Закон торжествует! И, если ты не можешь этого понять, вини свою слепоту. Закон торжествует, и я могу доказать тебе это, только сорвав повязку глупости с твоих глаз. Закон торжествует! Смотри: (после этих слов на месте тьмы появляется грандиозное сооружение, превосходящее любую фантазию, любую возможность его понять, описать, осмыслить…)
Крик благоговейного удивления вырывается из твоих уст.
– Смотри, – перехожу я на крик, – Ты видишь лишь фрагмент Его Величества Закона, но и его достаточно, чтобы выйти за рамки твоего убогого понимания. Смотри внимательно. Те точки, что движутся среди Его великолепия – это мы, люди, жалкие рабы Закона. Мы – атомы, из которых он творит свою плоть. И что бы мы ни делали – Закон торжествует! Только глупец, считает, что Закон должен ему служить. Только ставя свое ничтожество во главу угла, он может говорить, что Закон плох. Закон торжествует! И он великолепен!
Закон сделал то, что до сих пор не удалось ни одному Богу. Он перестал быть эгрегором, воплотившись в нашей реальности, как некий организм, огромное живое существо, состоящее из нас, как мы состоим из клеток. И каждый из нас выполняет свою работу. Все вместе мы действуем, как отточенный механизм. Юристы плетут все усложняющуюся паутину кодексов, которая является нервной сетью Закона. Парламенты и правительства – это защитная система Закона. Тюрьмы, полиция, суд – это его ненасытный желудок. Преступники – пища, а все остальные – среда обитания Закона. Закон эволюционирует, развивается, движется от простого к сложному… Закон торжествует. И он не просто живой, он разумный! И это научный факт[14]. Но Закон торжествует и над наукой. Торжество Закона есть творчество!
Закон торжествует!
Закон торжествует над нами, когда мы вынуждены его соблюдать.
Когда мы его нарушаем, Закон торжествует над законностью.
Когда преступление раскрывается и преступник отправляется на смерть или в тюрьму, Закон торжествует над преступностью.
Когда в тюрьму или на смерть отправляют невинного, Закон торжествует над справедливостью и виной.
Закон торжествует над всем. ОН ТОРЖЕСТВУЕТ. А наши мораль, нравственность, жизнь или смерть, наука, бог, справедливость… не более, чем пыль под ногами его Торжества.
Закон торжествует! Таков Закон!
И ЧТО БЫ ТЫ НИ ДЕЛАЛ, ЗАКОН БУДЕТ ТОРЖЕСТВОВАТЬ НАД ТОБОЙ!!!
Проснулся Трубопроводов с головной болью и в состоянии жуткой депрессии. Хотелось повеситься или повесить кого-нибудь. Было около десяти часов вечера. В соседней комнате что-то праздновали шумной компанией, и Трубопроводов, который не хотел никого видеть, оделся и незаметно вышел из дома.
Ударивший в лицо морозный ветер отозвался резкой болью. На морозе у Трубопроводова всегда болело лицо.
