— Внимание! Внимание! — прокричал он.
Все подняли прутья и ведра. Все были готовы.
— Внимание!
В Доме пробило полдень.
Капитан дунул в свисток.
— Ату! — крикнул он. — Открыть ворота!
Ворота распахнулись. Свалочные Айрмонгеры рванулись вперед. Я, спотыкаясь, двинулась за ними так быстро, как только могла. Где-то позади был мой якорь.
Я вышла на Свалку.
16 Серебряная плевательница
Повествование Клода Айрмонгера продолжается
Визитер в углу
Когда я очнулся, моя затычка покоилась у меня на груди. От нее слышался слабый и словно испуганный шепот. Я открыл глаза и увидел, что лежу на кровати. Это был лазарет. Первая моя мысль была о Люси Пеннант. Затем я вспомнил Роберта Баррингтона посреди дымоходов, крики чайного ситечка по имени Перси Детмолд, а затем, и это было хуже всего, ведерко на кровати.
— Элис Хиггс! — позвал я.
— Здесь нет никого с таким именем.
В углу темной комнаты кто-то сидел. Это был крупный мужчина в черном костюме. На голове у него был цилиндр, напоминавший дымовую трубу Роберта Баррингтона. Но это был явно кто-то другой — не такой худой и не такой высокий.
— Кто здесь? — спросил я.
И услышал голос Предмета:
— Джек Пайк.
Джеком Пайком величали серебряную плевательницу. Амбитт. Мой дед.
Человек, чье слово в этом доме было законом. Человек, которого боялись все. Для нас, Айрмонгеров, дедушка был подобен планетам и их движению. Без него не могло взойти солнце и наступить утро. Без его согласия не могло быть ни цветов, ни движения, ни дыхания. Он был вершителем судеб, а его темной мантией был всегдашний угольно-черный костюм.
— Это… — прошептал я слабым голосом, — это Он?
— Разве ты не знаком со своим дедушкой? — послышался грудной голос.
— Дедушка! О, мой дедушка!
— Это так странно, — сказал он все тем же грудным голосом и все так же сидя в углу, — когда дед приходит навестить своего внука, попавшего в беду.
— Да, сэр. То есть, я хотел сказать, нет, сэр. То есть, я хотел сказать, как ваши дела, сэр?
— Клод, не веди себя как чужой.
— Это очень любезно с твоей стороны — прийти ко мне, дедушка.
— Да.
— Я был болен? Я долго болел?
— По меркам истории мира — нет. По меркам истории Клода Айрмонгера — несколько часов.
— Уже темно? Сейчас опять ночь?
— Темно в комнате. Здесь ночь. Шторы и ставни способны изменять время.
— Значит — день? Сколько времени?
— Время поговорить, Клод. Это наиболее точная единица измерения.
— Я видел девочку, голодную девочку и ведерко для льда.
— Клод Айрмонгер, сконцентрируйся! Ты можешь увидеть, что находится на столе рядом с тобой?
Я нащупал коричневый бумажный сверток.
— Пожалуйста, открой его, — сказал дедушка.
Я взял сверток и развязал его, чтобы посмотреть, что там внутри. Это было что-то новое, чистое и темное. Я начал разворачивать эту вещь и тут же понял, что это.
— Брюки! — воскликнул я.
— Твои брюки, — сказал дедушка.
— Так скоро?
— Похоже, ты разочарован.
— Нет, сэр, — сказал я. — Я думал, что не получу брюки еще шесть месяцев.
— Время не стоит на месте, — сказал он.
— И я женюсь на Пайналиппи?
— Скоро, довольно скоро, — сказал он. — А сейчас тебя вызывают. Ты должен быть готов. Ты нужен в городе.
— В городе! Но мне говорили, что я останусь здесь, что я никогда не покину Дом-на-Свалке. Что моя болезнь…
— Тебе много чего говорили, — сказал он. — Для твоей же безопасности и для безопасности других.
— Дедушка, могу я спросить тебя кое о чем? — сказал я. Моя голова кружилась и болела, в ней роились тысячи мыслей.
— Спрашивай.
— Что это была за девочка? Та, в лохмотьях, в палате тетушки Розамути?
— На этот вопрос я не могу ответить. Не сейчас. Спроси о чем-нибудь другом.
— Дедушка, если я еду в город, значит, со мной все в порядке?
— Нет, — сказал он. — Ты слаб, Клод. Ты не такой, как остальные дети. Твое здоровье очень хрупкое. Но тебе, в отличие от остальных детей, присуща определенная чувствительность, определенное понимание. Если можно так выразиться, ты смотришь на мир по-другому.
— Потому что я болен?
— Потому что ты слышишь вещи.
— Да, я слышу вещи, сэр. Это правда.
— Что ты слышишь?
— Они говорят то, что я не должен слышать.
— Но ты ничего не можешь с этим поделать, не так ли?
— Да, сэр, совершенно ничего.
— И что же ты слышишь?
— Тихие голоса.
— Откуда они доносятся?
— Отовсюду. Со всех сторон. Когда в доме спокойно, я слышу постоянный шепот. Это бывает нелегко. Вещи, сэр, они могут разговаривать. Но это неправильно. Я не должен их слышать. Иногда это больно.
— Скажи мне, скажи, какие предметы говорят.
— Любые. Это может быть все, что угодно.
— Например?
— Например, это может быть ботинок.
— Ботинок?
— Да, сэр, ботинок. Или затычка. Это может быть затычка, говорящая: «Джеймс Генри Хейворд», или еще что-нибудь, говорящее: «Джек Пайк» или «Элис Хиггс».
— Например, — сказал дедушка, — скажи мне, что говорит эта вещь?
Дедушка достал из кармана монету и бросил ее мне.
Я поймал монету, внимательно осмотрел ее и прислушался.
— Это монета, дедушка, — сказал я. — Она не говорит ровным счетом ничего.
— А это? — спросил он, бросая мне небольшую линзу.
Я поднес ее к уху.
— Она говорит: «Питер Уоллингфорд. Понедельник — пятница, с десяти до четырех. Вход только по записи, стучать три раза». Это правда. Я не выдумываю.
— Знаю.
— Моя затычка разговаривает, твоя плевательница разговаривает.
— Конечно же, они разговаривают, Клод. Нам об этом прекрасно известно. Мы поняли, что ты — Слушатель, еще когда ты был младенцем. Некоторые младенцы не могут спать из-за воплей Предметов. Мы всегда о тебе знали. Аливеру не стоило поднимать такой шум, его вмешательство вряд ли было нужно. Нам все уже было ясно.
— И дядюшка Идвид тоже слышит. Сэр, дядюшка Идвид… — Я уже не мог остановиться. — Перси Детмолд… Сэр, Элис Хиггс — это девочка, а не дверная ручка! Я действительно это видел? Ох, что же случилось с тетушкой Розамутью и со всем миром?
— Спокойствие! Спокойно, Клод. Позволь мне просветить тебя. Время пришло.
Вещи — это не то, чем они кажутся
Послышалось шипение, и загорелась газовая лампа. Я не понял, как дедушка зажег ее, — он едва двинулся в своем углу. Тем не менее лампа горела. В ее голубоватом свете комната казалась расположенной на океанском дне. В ней пахло газом, тяжелым воздухом и опасностью. Огромная темная фигура, эта гора щебня, эта величайшая из всех мусорных куч, бывшая моим дедом, так и не снявшим своего цилиндра, из-под которого виднелось его лицо, лицо старика, подобное древнему выщербленному камню, лицо обветренное и высохшее — фигура императора Свалки — заговорила вновь:
