Музыка пульсировала в такт свету. Из нижней темноты, взбираясь по ступеням, наплывал душный и резкий запах. Витьку затошнило. Он, мокрый, водя глазами и качаясь, схватился за горло, скользя рукой по горячей коже. Застонал. А женщины приближались, держа его потное лицо каменными глазами, неживыми среди жадного движения плоти. И, когда приступ рвоты почти сотряс его, Наташа, которую было не узнать сейчас, схватила его руки, рванула к себе, выгибаясь. Витька вскрикнул, ломаясь о женское скользкое тело, оказывается, эрекция, оказывается, не видя и не ощущая, стояли давно вдвоем – он и член его. И, зарычав открытым ртом, подхватил девушку под напряженные ягодицы, расталкивая бедром мокрые колени. Раздать, расклинить, насадить, чтоб вмялся ее живот, чтоб кости его оставили синяки. Заткнуть собой, жадно глядя, как раскрывается перед лицом ее рот – распахивается от невыносимости проникновения… Зацепить крюком взгляда глаза и – не давать им закрыться. Пусть видит, пусть. Его пасть, его зубы. Перед тем, как… Пусть – последнее, что увидит…
И на самом пронзительном вскрике тела опоясала шею тяжелая боль. Он захрипел, пытаясь вдохнуть или сглотнуть, слезы брызнули из глаз. Увидел краем глаза как движется вверх черная полоса по бедру и груди. Забился, выкатывая глаза, повис, подгибая ноги, держась лишь на этой черной с багровым отливом, струящейся плоти. Выпустил женщину из слабеющих пальцев. И хватка ослабла.
Он топтался на дрожащих ногах, хватаясь за горло. Слезы продолжали течь, будто ноющая музыка давила их из него, выжимала голову, как губку. Осторожно открыл глаза – поненавидеть Наташу. Но взгляд уперся в темные озера не ее глаз. Глаза смуглянки сострадали, жалели… Лишь багровая искорка в темной глубине настораживала. Тонкая смуглая рука гладила мокрые волосы. Скользнула по плечу, к животу. И ниже. Погладила. Женщина нежно взялась за корень у основания, скользя, складываясь, не отрывая глаз от его лица, глядя снизу с безмерной жалостью, почти материнской. Такие мягкие руки… и губы… Музыка почти стихла, и лишь нежное дыхание на коже – ближе, ближе. Приближаясь, губы ее раскрывались – медленно, распускаясь, готовясь… Витька закрыл глаза, позабыв о боли. Вот…
И время остановилось, все замерло, не продолжаясь и не заканчиваясь. Больно стукнуло сердце, требуя кислорода. Ну же!… Все в нем вытянулось навстречу прикосновению, требуя его. Н-н-ну!!!…
И, не выдержав, вцепился в затылок женщине, наматывая черные волосы на скрюченные пальцы, рванул на себя, рыча, другой рукой стискивая ее лицо – не дать закрыть рот, не позволить увернуться. Багровая волна наплыла, туманя мозг и глаза, топя…
Вот!!!
И отбросил со стоном, снова схваченный острой болью. Забился, поспешно отводя руки и показывая, неизвестно кому, раскрытые ладони, чистые, никого никуда не толкающие, только не надо снова так!
И боль, не набрав силы, отступила, оставив медленных червей нытья, что грызли напряженные мышцы. Замотал головой, заплакал, не замечая, весь утонув в несостоявшемся, не совершившемся. Ослеп, оглох, смялся.
Толчок в спину кинул его в красное пятно света. Жесткая рука вцепилась в плечо, крутанула. И, словно проткнули барабанные перепонки, в уши ворвалась музыка. Свет прыгнул в глаза. Оскал белых зубов на смуглом лице – частью света. Мужчина напротив, то отдаляясь, то приближаясь, вскидывал руки над головой, повторяя жесты женщин. Сплетал пальцы. Тени метались по стенам, рисуя черные письмена, переползая и перепрыгивая от свечи к свече. Музыка требовательно дернула руки. И Виктор отчаянно вскинул их над головой, задвигался, попадая в ритм. Боль сваливалась скорлупой, стряхивалась, стекала, уплывая вниз, в черную темноту ступеней.
Запах оттуда плыл, собрав все запахи, что возбуждают, чтобы потом, когда схлынет волна, превратиться в сводящее скулы отвращение. Но еще далеко до разрядки, и потому сейчас тяжесть запаха лишь усиливала возбуждение, выводя его на удивительную грань, неведомую раньше. В запахе этом хотелось утонуть. Нет, плыть. Двигаясь.
И Витька двигался. Выбирая в пространстве червоточины, что пропускали его движения, струили их. Как вода, что течет прихотливо, по-змеиному нащупывая прозрачным телом путь самый точный. Такой точный, что часть его, невидимо и неосознаваемо для наблюдателей, протекает сквозь чужие миры. А кажется – просто течет. Текли по красным вспышкам света его руки, пальцы, скручивался позвоночник. Нащупывая путь, единственно верный, без мыслей, не просчитывая, отдавшись телу, как той форме, что знает сама, только не мешать ей в знании, – мужчины танцевали. И танец их был един. Не надо запоминать и заучивать движения, повторяя. Лишь умереть сознанием и отдаться ветру, что свистит в червоточинах пространств, протыкая их извилистыми ходами. Сшивая движениями разные слои в одну ткань бытия.
Краем глаза Витька видел, как множатся его отражения среди леса колонн. Больше и больше. Понял – не отражения. Из пристенной темноты выдвигались в багровый свет, все новые и новые танцующие фигуры.
Гладкие хвосты касались потных рук, вились по телам быстрые тулова. Быстрые касания язычков – по векам, лбам, меж пальцев. Взгляды людей тонули в змеиных глазах, что отражали и множили огоньки свечей.
Увидел знакомую улыбку мастера, что сделал ему тату. Не ему улыбался, просто смотрел перед собой, в себя, – держа на плечах гигантского удава, что, выгнув петли, поддерживал его.
…Согнув чашкой пальцы, запоминал кожей быстрое струение своей отделяющейся змейки – от шеи до тонкого хвоста, хлестнувшего ладонь. Приготовился тосковать по упущенной части себя, но ощутил движение её по коже спины, бедра, шеи. Будто несколько человек одновременно протягивают по его телу нежные жгуты.
Кончилось время и место кончилось. Все делалось одновременно. Перепутались звуки и запахи, касания и видения. Свет беспрерывно менялся местами с темнотой. Не угасал, а просто превращался, качаясь в одну, в другую сторону.
И над массой вертящихся тел вились нежные слои женских покрывал. Разного цвета, на разной высоте, опускаясь, омахивали горячие тела и вновь, от одного лишь дыхания, плыли вверх, изгибаясь…
Женщины, смешиваясь с мужчинами, танцевали – желанные и неприкосновенные. Руки их касались, чего хотели, и убегали от ответных прикосновений. А потом сами сталкивали тела – женское к мужскому, почти до самого конца, раскрываясь жадно, предлагаясь. Но мужчины, запрокидывая головы и крича от яростного желания, не брали предложенного, каменея кожей и мышцами, костенея судорожно выгнутым позвоночником. И, оказавшись в танце на самом краю провала, пара вдруг замирала, балансируя на острой грани, слипшись втроем. Мужчина, женщина, змея…
