Паулина стояла в сторонке и слушала, как Поэт говорит с миром. Питер Стенхоуп, как и обещал, вышел к зрителям в эпилоге.
Случилась только одна небольшая накладка. При первых звуках голоса Стенхоупа миссис Сэммайл сползла с кресла и упала ничком. Весь вечер она была чрезвычайно оживлена, даже мешала немного своим ближайшим соседям, шепотом восхищаясь происходящим на сцене. Когда разразился гром аплодисментов, она сделала попытку присоединиться к ним. Но, казалось, руки ей не повинуются. Выход Стенхоупа был встречен еще более дружными аплодисментами, чем финал пьесы, и вот здесь-то миссис Сэммайл и упала в обморок.
МОГИЛЫ ОТВЕРЗЛИСЬ
Какие бы значительные события ни потрясали чувства Паулины, казалось, в мире это ничего не меняет. Все шло своим чередом. Как раз во время спектакля из Лондона прибыл ее дядя. Сначала он выслушал объяснения горничной по поводу отсутствия племянницы, потом и саму племянницу. В результате Паулина вспомнила, что всегда недолюбливала дядю.
Маргарет Анструзер похоронили через день под звуки той самой апостольской трубы, которой суждено воззвать мертвых из могил и дать сигнал сотворению небесных тел на Земле.
«Сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в уничижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе».[41]«Будьте тверды, непоколебимы… труд ваш не тщетен пред Господом».[42] Для Паулины слова заупокойной службы наполнялись новым смыслом: это были уже не обещания, а факты. Она пока не осмеливалась примерять слова Писания на себя и лишь скромно надеялась, что, возможно, доведись ей узнать побольше о высших законах, когда-нибудь это будет относиться и к ней. Духовный опыт, хотя и небольшой пока, потихоньку делал свое дело. Больше других фрагментов службы ее поразили слова: «Для чего и крестятся для мертвых?»[43] Здесь укорененная в сердце Церкви при самом ее появлении содержалась та же самая идея самопожертвования. Несите за других, креститесь за других; но рядом с этим великим открытием в новом видении мира для Паулины высилась еще одна горная вершина — жгучая тайна второго рождения смотрела на нее со всех сторон, как глазастые и крылатые колеса пророка.[44] Главная тайна христианства, тайна преображения, на разгадку которой было потрачено столько сил, оказалась не чудом, а сутью вселенского закона… «говорю вам тайну»,[45] такой же сверхъестественной, как сама Жертва, такой же естественной, как взятие на себя бремени ближнего. Паулина безотчетно напрягла руки, словно собираясь поднять тяжесть.
Сразу после похорон дядя погнал события вскачь. Настал момент, которого он давно ждал: мать умерла. Пора приводить все в порядок. Дом — продать, большую часть мебели тоже. Паулина будет жить в Лондоне, в пансионе, который он для нее подыщет, и работать в лондонской конторе, которую он уже почти подыскал. Достойно сожаления, что последние годы она потратила практически впустую. Вместо того чтобы играть в разных пьесках, могла бы выучить, например, немецкий или испанский, пока сидела тут с Маргарет. Вообще, надо быть поживее, попроворнее, жизнь теперь такая… Паулина не стала напоминать ему, что в последние годы он требовал от нее как раз обратного — не живости и проворства, а покорности и заботливости. Вместо этого она пообещала прислушаться к его советам. Что же до пропитания, дядя считал, что ей нужно немного и на хлеб она заработать сможет. Он тут же выдал сентенцию: женщина не может жить на одном хлебе, в любом случае работа — это хорошее дело, он не хочет, чтобы его племянница тратила время и силы попусту. Паулина вспомнила, что Стенхоуп сказал то же самое совсем иначе, и согласилась. Дядя, раздав кучу поручений, умчался в Лондон, оставив Паулину с горничной сторожить дом до тех пор, пока не подыщется новый хозяин. Жена его на прощание заверила Паулину, что «…Бедная девочка! Ты как-нибудь все это переживешь!»
Паулина мысленно пожала плечами. Что, собственно, она должна переживать? Ее детские и юношеские кошмары кончились. То, что с ней происходило все эти годы, казалось теперь сном. Во снах мы часто ищем место или людей, еще не зная смысла этого поиска. Во снах она играла в прятки сама с собой в лабиринте дорог Холма Битв. Образы людей, населявших эти сны, часто были окрашены ненавистью — не к ней или кому-то определенному, они просто ненавидели. Их ненависть отличалась от обычной земной злобы, всегда направленной на что-то конкретное. То была ненависть мужчин и женщин, потерявших человечность из-за того, что любили они только самих себя. Паулина долго бродила среди них, боясь, как бы ее не заметили. Она искала саму себя, а предмет ее поисков все прятался среди домов, ускользал, ожидая, когда поиски наконец изменят ее. Сон был долгим. Тень Паулины бродила по высоким пустым комнатам, среди которых была одна, вся в зеркалах, в которых жили удивительно самостоятельные отражения. Они поджидали момент, когда тень Паулины войдет, выплывали из своих мерцающих убежищ и увлекали за собой, кружа в бессмысленном хороводе до полного растворения среди них.
Именно от них она хотела спасти несчастного беглеца в последнем таком сне после приключений на ночной дороге. Паулина помнила, как бежала и никак не могла догнать кого-то в бесконечных залах и коридорах, пока в последнем, самом длинном коридоре, не услышала звука трубы, а дальше… дальше она проснулась. Кажется, сон прервал чей-то голос… может быть, голос сиделки, позвавшей ее в то утро, когда умерла бабушка. Наверное…
В заботах этих дней, в постепенных приготовлениях к отъезду и упражнениях в науках, которые должны были сделать ее более пригодной для какой бы то ни было работы, обещанной дядей, она ждала. Ожидание было окрашено памятью о своем сияющем двойнике и о том, что они так и остались разделенными.
Этим летом на Холме многие чувствовали себя неважно. С тех пор как миссис Сэммайл во время спектакля упала в обморок, ее больше не видели. Тогда кто-то предложил подвезти ее домой на машине, но она отказалась.
Миртл Фокс, хотя и доиграла пьесу, ушла домой в слезах и с тех пор слегла. У нее началась бессонница, сменившаяся нервным расстройством. Вызвали врача, но он не смог помочь. Она перепробовала кучу лекарств, но ни одно не принесло пользы. Иногда она задремывала ненадолго, но тут же просыпалась и опять плакала. «Это все от возбуждения», — поставила диагноз ее мать, а соседи начали поговаривать, что виной всему пьеса Стенхоупа.
Лоуренс Уэнтворт отсиживался дома, даже слуги видели его нечасто. Шторы в его кабинете никогда не открывались. «Это не по-людски», — говорила его горничная соседской горничной.
