Наверное, о грешной деревне, в которой нашли приют сатана и антихрист, сложат легенды, думает Катерина. Тинуччу обвинят в том, что она, ведьма, вызвала нечистого и его шлюху из адских недр ради глупых, женских, извечных целей: защитить непутевое дитя свое, дать ему прожить еще день, еще год, еще десяток лет. За эту малую отсрочку и пострадали все односельчане, включая людей праведных и набожных. Никого не пощадил враг рода человеческого, даже монашки из сестринской обители впали в разврат и плясали голые в лунном свете.
А что? Это мысль! — хихикает Денница-младшая где-то на дне Катиной души. Можем устроить, хочешь?
Ничего я не хочу, думает Катя. Я сижу, ем полезные тебе фрукты и размышляю об удивительной легкости, с которой люди навлекают проклятия на себя и своих близких, искренне желая им добра.
Чей-то сынок крадет девицу из отчего дома, мать, боясь мести оскорбленного семейства, молит о спасении оболтуса, не зная, что желание исполнит тот, кто, собственно, их всегда и исполняет. Тот, кого неблагодарные людишки зовут князем тьмы, отцом лжи, ненавидящим свет, клеветником, разрушителем, искусителем, лукавым. Знали бы они, что именно он, Хаборим,[118] протягивает им на темных ладонях исполнение заветной мечты. А завет, из которого рождается мечта, начертан отнюдь не Люцифером. Разве он, утренняя звезда, сын зари устроил так, чтобы мать любила дитя больше дорогих односельчан? Он всего лишь оказался рядом с отчаявшейся матерью, когда той была нужна помощь, но никто из добрых людей не спешил ей помочь. А сатана подсуетился. И теперь без всякой магии и ангельских штук с доставкой чудес на дом у нее, у Кати, есть стол, кров, ложе и медицинская помощь. То ли до тех пор, пока не родит, то ли до тех пор, пока не познает вечность.
Еще одно желание, высказанное в опасной близости от Исполнителя. Вечность счастья. Вечность покоя. Вечное безоблачное утро за столиком, накрытым для завтрака. Почему нельзя было дать Саграде просимое? Почему ее заставляют выстрадать желанную вечность? Почему всегда либо — либо: либо ты получаешь из рук дьявола все, о чем мечтал — извращенным, опоганенным, неприкасаемым; либо кровью, слезами, потом, всеми рассолами собственного тела оплачиваешь драгоценную и недостаточную малость, крупицу того, о чем просил… не зная, кого просишь.
Катина рука дрожит, по поверхности кофе бежит рябь, тишина облачной сенью опускается на холм, тесно заставленный белыми домиками с красными крышами. И течет из тишины жестокий, бесчеловечный и бестелесный голос: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои».
Знаю я все про скупую милость твою, скрежещет зубами Катерина — нет, не Катерина, и не папесса, и не Пута Саграда. Женщина-антихрист, с чашкой кофе в руке, в длиннющем бархатном халате, положив ладонь на волнующийся, словно море, живот, стоит перед лицом бога-мужчины. Уверенного в себе, чванливо требующего не произносить его имени напрасно, не трепать всуе священное и бессмысленное сочетание букв.
Внутри поднимают головы старые, великие богини, о ком всуе давно забыли и имени не произнесут без того, чтобы букв не перепутать: их глаза обращены во тьму, они жаждут крови, они творили мир, а теперь вынуждены таскаться по перекресткам и сидеть у таверн, провожая живых погасшим взглядом.
Были мы прежде Евы или не были, но стать мертвыми и мертвыми ходить среди живых — мы не выбирали. Просто звезды сложились для нас, старых богинь, в идеальную фигу. Мужской мир обошелся с нами, женщинами, по-свойски, по-воински, по-рыцарски: не спросясь, разогнал по высоким башням, из которых нет выхода никуда, кроме неба, палачески строгого к женским слабостям, да по подземельям, где чадят на огне котлы и цельные туши кружатся на вертелах, шипя и пузырясь, где осужденные души вечно таскают уголь и драят сковородки.
— Ты думал, что убил нас навсегда? — тысячей голосов кричит антихрист. Туча-рука с алыми полосами вдоль фаланг опускается ниже. — А вот хуй тебе! Помнят и жертвуют больше прежнего. Овец больше не режут — зато себя отдают! Вот этот мир у нас где!!! — Прямо в небо взлетает крепко сжатый кулак. — Ну а потом, конечно, сразу к тебе — за отпущением, соплями епитрахиль мазать. Без нас ты ничто, папочка. Помни об этом. И не вздумай мне мешать! — И Катерина, сделав болезненный вдох, опускается в кресло, проливая на себя забытый кофе.
— Что за шум, а драки нет? — любопытствует Денница-старший, входя туда, где Денница-младшая наконец-то ослабила хватку на глотке своей матери, высказав ее устами все претензии насупленным небесам.
— Дочка ваша допрежь времени спятила, пророчествует, зараза мелкая… — хрипит Катя, массируя сорванное горло.
— Наша порода, — одобрительно кивает Люцифер. — Тинучча, что встала, как жертва вечерняя?[119] Красное вино у тебя есть? Подогрей и подавай. А то неделю сипеть будем. За темных богинь с раем спорить — это тебе не крестиком вышивать.
Тинучча, и правда стоявшая с заломленными над головой руками и распахнутым ртом, отмирает и бросается к буфету. А скажи я ей: дай вина, хозяйка! — сразу бы заныла, что ребеночку, мол, вредно, усмехается Катерина. Надо, чтоб мужчина приказал. Овца патриархальная.
* * *
В нижней колбе песочных часов под названием замок Безвременья все иначе. Кэт и верхний-то замок видела мельком, а нижний не видит вовсе, но разницу ощущает. Ни ковыльного моря за окнами, ни неба, по-осеннему высокого, по-предзимнему прозрачного. Ни неба, ни света, ни трав — будто не было их никогда. Ни следа, ни запаха, ни привкуса. Только черви скользят по коже невесомым касанием, только корни веревками опутывают тело, только слизь стекает по камням и впитывается в утоптанный пол склепа.
Пута дель Дьябло лежит лицом вниз на глубине обещанных шести футов. Запах земли наполняет ноздри, вкус земли стоит во рту. Саграда пытается выплюнуть замешанную на слюне и желчи грязь, но не может разомкнуть губ. Кажется, они зашиты суровой ниткой — не изнутри, заподлицо, чтобы в гробу покойник выглядел прилично и не вздумал показывать миру синий распухший язык, а широкими стежками через край. Глаз тоже не открыть — веки на живую нитку сметаны. В руке, неловко подвернутой под живот — ручка ножа.[120] И что-то влечет ее, тащит наружу из земляного плена, через камни и корни, через безумие и забвение, через память и сны.
