— Начнем же.
Внезапно все пришло в движение. Из его карманов посыпались предметы, они буквально лились из него, рассыпались по полу, метались и сталкивались друг с другом. Это были самые разные вещи. Не жуки и мелкие животные, нет, это были именно вещи, предметы, маленькие кусочки того и сего, сбегавшие по дедушкиным брюкам, копошившиеся у его ботинок. Их становилось все больше и больше, а дедушка сидел все так же спокойно и прямо. Маленькие чашечки, ножи, вилки, салфетки, иголки, булавки, винты, гвозди, пуговицы — все это двигалось и оживало. Наконец все они выстроились на полу по обе стороны от дедушкиных больших ботинок и вновь замерли в ожидании.
Из внутреннего кармана его пиджака начал появляться большой кусок аспидного сланца — осколок черепицы с чьей-то крыши. Дедушкины толстые пальцы его не касались, сланец двигался сам по себе. Он дополз по полу до моей кровати и лег в ее ногах.
— Но как..? — сказал я. — Как ты..? Что ты..?
— Вещи, — сказал дедушка, — это не то, чем они кажутся.
— Они двигаются совершенно самостоятельно!
— Эта пластина, — сказал дедушка, — этот кусок темнейшего сланца, должен стать нашим театром, нашей сценой. Он покажет тебе историю твоей Семьи и ее Предметов. Ты внимательно смотришь, мальчик?
— Да, сэр.
— Много предметов тому назад, — сказал дедушка из своего угла, — жил да был складной нож.
Названный предмет вышел вперед. Он двигался как хромой старик, сначала выбрасывая лезвие, а затем подтягивая рукоятку. Нож быстро добрался до сланца. Он постоял на нем несколько мгновений, а затем начал двигаться взад-вперед, оставляя на черной поверхности царапины, словно был человеком, который прохаживался в глубокой задумчивости.
— Этот предмет, первый из всех предметов рождения, был подарен на крещение твоему прапрапрадеду Септимусу Айрмонгеру. — В этот момент нож сделал в мою сторону движение, похожее на поклон. — Он был первым судебным исполнителем в нашей семье, члены которой раньше были нищими тряпичниками. Он занял эту непопулярную должность и начал трясти людей, отнимая у них деньги и собственность. В этом деле он был просто гениален. — При этих словах многие маленькие предметы, например печально выглядевшие глиняные и матерчатые пуговицы, подпрыгнули и стали вращаться вокруг ножа, который их шпынял, тыкал, царапал и раскладывал в кучки. — С каждой чужой неудачей мы под руководством Септимуса взлетали все выше. Чужое поражение означало нашу победу. Мы росли, а они усыхали, мы забирали все больше места, а им становилось все теснее, у нас было все больше детей, а их дети умирали. Нас не любили, но нам было все равно. Мы выкупали все долги, любые долги, каждый долг. Мы скупали их, они становились нашими. Люди рыдали из-за нас, но мы привыкли к слезам, люди умоляли нас, но мы оставались глухими к их мольбам, люди плевали в нас, но мы лишь налагали на них за это штрафы, люди проклинали нас, но мы и за это их штрафовали, люди бросались на нас с кулаками и попадали за это в тюрьму. В лучшем случае. Именно Септимус начал все это. Как же это было давно! Септимус любил деньги и жил на мусорке, в самом сердце лондонской свалки. Он рылся в мерзости, рыться в которой другим не позволяла гордость. Он находил ценные мелочи, выброшенные другими. И однажды он зарезал себя своим же собственным ножом, после чего кровь Айрмонгеров навсегда смешалась с грязью.
В ответ на последние слова дедушки появился свернутый носовой платок с несколькими складными ножами внутри. Некоторые были большими, другие — маленькими, одни — ржавыми, другие — сверкающими. Каждый из них поклонился мне, после чего они все покинули сцену. Сланец вновь опустел.
Не доверяй вещам
— По завещанию Септимуса мы скупили все мусорные кучи в городе вплоть до самой маленькой и перевезли их сюда, — сказал дедушка, и при этих словах в центре сланцевой сцены выросла маленькая мусорная куча. — Мы собрали все сломанные вещи. Мы, Айрмонгеры, нежеланная, всеми покинутая и презираемая семья, были чем-то на них похожи. — Мусорная куча достигла размеров куска сланца и начала высыпаться за его пределы. Вскоре она покрыла всю постель и продолжала расти. — Неприятные и дурно пахнущие, разбитые и треснувшие, проржавевшие и перекрученные, лишенные части деталей, мерзкие и отвратительные, ядовитые и просто бесполезные — все эти вещи мы любили так сильно, как только могли. Нет любви сильнее той, что Айрмонгеры испытывают к брошенным вещам. Все, что принадлежит нам, — коричневое, серое и желтоватое, грязное, пыльное и дурно пахнущее. Мы — короли плесени. Я действительно думаю, что мы властвуем над плесенью. Мы — плесневые магнаты.
Теперь мусорная куча покрывала почти всю мою кровать. Мои ноги уже были засыпаны, а она все увеличивалась, ссыпаясь вниз по бокам кровати и угрожая завалить всю комнату. Я больше не видел дедушку, но продолжал его слышать.
— Мы поселились в самом сердце Свалки, — говорил он. — Мы построили это имение из сломанных судеб. Люди усыхали, а мы росли, люди выбрасывали вещи, а мы росли, люди просили милостыню, а мы росли. Каждый раз, когда в Лондоне кто-то что-то выбрасывал, мы получали от этого прибыль. Нам принадлежит каждая куриная кость, каждый испорченный лист бумаги, каждый объедок, каждый обломок. Другие ненавидят нас, считают злыми, иремерзкими, жестокими и невероятно жадными, наши мысли — грязными, а наши сердца — не способными любить. Они запретили нам появляться в других частях Лондона, издав закон, в соответствии с которым ни один Айрмонгер не имеет права покидать район Филчинг. С тех пор мы и живем в Филчинге, стены которого покрыты нашей грязью. Знаешь ли ты, Клод, что говорят лондонцы? Они говорят, что если Айрмонгеры выйдут за пределы Филчинга, то весь Лондон падет. Они попросту ненавидят нас, считая, что от нас веет смертью и разложением.
К тому моменту мусорная куча разрослась настолько, что засыпала всю комнату, но все равно продолжала увеличиваться. По обе стороны от моей кровати было темно от грязи. Она бурлила, поднималась и вскоре выплеснулась на кровать, окружая меня.
— Это и твой запах, Клод Айрмонгер. Им веет от тебя.
— Дедушка, помоги! Останови это!
— Мы выросли в окружении отвратительных вещей, которые крадутся в тенях, подобно животным.
Грязь доходила мне уже до груди. Все эти комья, щебень, обломки и осколки, все это вонючее старье давило на меня, стремясь расплющить.
— Дедушка!
— Именно здесь, в Филчинге, в самом бедном и грязном, в самом таинственном из всех районов Лондона, расположена Великая Свалка. А посреди Свалки стоит Дом, в котором живем мы.
