Более того: Бру обещал предоставить меня самой себе, не ограничивая моей свободы, и сдержал слово. Правда, он совсем не помогал мне в поисках Каликсто и Себастьяны, но ничем и не мешал. Да, он действительно предоставил меня самой себе. Позже я спрашивала себя: как можно было всерьез доверять человеку, который вечно себе на уме и почти всегда молчит?
Мне было дозволено обойти весь дом алхимика, от входа до шатров на крыше. Двери у Квевердо Бру не запирались — даже те, что выходили на улицу. Порой я представляла себе, что сталось бы с моей прежней хозяйкой, во что превратилась бы ее намертво приклеенная к лицу улыбка, когда бы шутки ради кто-нибудь предложил ей подсмотреть, что происходит за черными как деготь дверьми дома алхимика, а тем более приотворить их и увидеть то, что за ними находится. Нет, тут моей фантазии не хватало. А за воротами дома Бру любопытствующего ожидало вот что.
За porte cochère,[81] темными вне зависимости от времени суток, он увидел бы дворик с фонтаном, тот самый, где мне довелось повстречать несущих стражу опаловых павлинов. Больше в ту ночь я почти ничего не разглядела, мне помешали темнота и страх, но при дневном свете я все изучила в подробностях.
Фасад справа, три его этажа с балконами и балюстрадами, оживляющими однообразие оштукатуренных стен, оплели виноградные лозы. Их было несколько видов, все с темными листьями. Росли они густо, плети давно перебрались с балясин на подоконники. Побеги проникали даже в щели рассохшихся ставней, увивали железные рамы с давно выпавшими стеклами, а листья при дневном освещении по оттенку напоминали корицу, а по форме — небольшие трезубцы. Пока я жила под кровом Квевердо Бру, я ни разу не заметила, чтобы какая-нибудь плеть засохла. Правда, они и не цвели. Зато я однажды увидела, как они ожили. Вот как это произошло.
Из-за вечной своей неловкости я, направляясь к себе в комнату на четвертом этаже, проходила через двор и споткнулась обо что-то — то ли о камень брусчатки, шатающийся, словно зуб у старой карги, то ли об угол садовой кадки. В тот же миг я увидела, как виноградные листья затрепетали, издавая странные звуки, после чего пришли в движение и стали образовывать расходящиеся кругами волны, подобные тем, что появляются в остающихся после отлива лужах, если бросить туда камешек. А затем лозы вдруг «отхлынули» от стены, точно вал, разбившийся о берег.
Еще там обитали сотни, нет, тысячи птиц: и большие, и маленькие, но все до одной ослепительно белые. Представьте, каким сиянием наполнялись даже самые темные закоулки двора, когда с перевившихся лоз вспархивала целая стая! Конечно, тон задавали колибри, но были и другие: например, вороны, метавшиеся из стороны в сторону над домом, только не черные, как положено, а белоснежные. Это порождало эффект, которому позавидовал бы даже такой великий мастер светотени, как Рембрандт.
Впервые завидев тех воронов, я упала на колени и закрыла руками голову, ибо не сомневалась, что они нападут на меня, как колибри в гостинице. Но нет, волна света отступила, откатилась назад. Я ощущала, как они хлопают крыльями, слышала шелест перьев, но сами птицы не издавали ни звука. Они не подавали голоса, не каркали. Вскоре крылатая братия вернулась на свои насиженные места среди лоз, и я увидела, как ветки раздвинулись, принимая ворон, а потом поглотили стаю, надежно ее укрыв. Осталось лишь тусклое немеркнущее свечение — так ночью светятся окна небольшой комнаты, где горит слишком низко стоящая свеча. Потом все листья поникли, и воцарилась тишина. Именно в тот момент я почувствовала на руках то, что сначала приняла за обычную испарину. К моему замешательству, «испарина» оказалась птичьим пометом — золотым мелкозернистым гуано. Я смыла его под струей, вытекающей из чаши фонтана. Я рассказала о диковинах, которыми изобиловал дом Бру, лишь для того, чтобы читающий эти строки понял: этот поток, дождем обрушившийся на меня, и все, что осталось на моих волосах и одежде, буквально пропитавшейся странною влагой, вовсе не было золотым в том смысле, в каком, например, называют золотым восход солнца. Нет. Это жидкое золотое гуано не просто сияло золотистым блеском — оно и было истинным золотом в виде золотых хлопьев, в том числе крупных, способных закрыть ноготь мизинца. Оно сильно напоминало субстанцию, впрыснутую мне под кожу птичками колибри, хотя от этого вещества у меня ничего не болело. Теперь оно обволакивало кожу, а не проникало под нее. С той поры я стала вести себя осторожнее. А когда ситуация повторилась, я побереглась и сумела вовремя укрыться от ливня драгоценных испражнений. Гуано не заставило себя ждать и, сверкая, пролилось рядом со мной настоящим золотым дождем. О, как странно, как жутко было видеть, как птицы мечутся во тьме единой белою массой, словно знамя, сотканное из света, плещется на ветру. Когда они угомонились, двор засиял в лунном свете подобно сверкающему на солнце дну калифорнийских ручьев, усеянных золотым песком. Но клянусь, я ни разу не задумалась о том, сколько все это стоит, и не порывалась собирать помет. Все происходящее казалось мне слишком непонятным и потусторонним. Кроме того, жадность стояла в самом конце длинного списка моих многочисленных недостатков, и то, что богатство в конечном итоге пришло ко мне, скорее всего, произошло исключительно по воле случая. Однако… не надо забегать вперед. Всему свое время.
На стене с правой стороны двора (надеюсь, вы не забыли, что вход на assoltaire находился в его дальнем левом углу) лозы образовали нечто вроде портика. В узком пространстве между их сплошным темным ковром, сырым и липким от испражнений, и собственно домом на балконах стояли горшки с розами. Как они выживали, не могу вам сказать, ибо там было слишком темно. (Несомненно, им помогало обилие удобрений.) Я очень обрадовалась розам, хотя они тоже были белыми и не добавляли в палитру двора, где господствовали черный, белый и мириады промежуточных оттенков серого, никакой новой краски. Я решила вытащить несколько горшков на солнце посередине двора. Однако уже на следующее утро листья роз опали, обратившись в золу, словно испепеленные лучами дневного светила. А может быть, и ночного. Хорошо помню, как я ждала, что Бру хотя бы намекнет на то, что случилось. Без сомнений, я помешала ему провести какой-то эксперимент. Но он не проронил ни слова, хотя позже я обнаружила, что горшки возвращены на прежние места. Вернулись и розы, еще пышнее прежних: они словно преобразились. Любоваться ими — хотя возрожденные розы во многом утратили для меня привлекательность — отныне пришлось под тенистою сенью скрывающего фасад живого покрывала, источавшего испражнения. Merci bien, mais non![82] Я отдала предпочтение кактусам.
