И с этими словами они появились. Тирвитт, по своему обыкновению расфранченный и перепудренный, стоял на лестнице, стараясь не подпустить к себе Эбилава из опасений, что сорока в руках последнего может вырваться на свободу.
— Это дурная примета, — протестовал Тирвитт. — Птицы в доме — это дурная примета!
— Приметы нужны только игрокам и рыболовам, — парировал Эбилав.
— Тебе еще представится случай блеснуть красноречием, — сказал Тирвитт, — а пока что вышвырни эту тварь на улицу, покуда я не свернул ей шею. — Он повернулся к Миляге. — Скажи ему, Сартори.
Миляга был потрясен, увидев пристально устремленный на него взгляд призрака.
— Она не принесет нам вреда, — услышал он свой ответ. — Это одно из Божьих созданий.
В этот момент птица забилась в руках Эбилава и, сумев вырваться, опорожнила кишечник на парик и лицо своего мучителя, что вызвало у Тирвитта взрыв гомерического хохота.
— И не вытирай, — сказал он Эбилаву, когда сорока упорхнула. — Это хорошая примета.
Привлеченный его смехом, из столовой появился Джошуа Годольфин, облеченный в броню всегдашнего высокомерия.
— Что за шум?
Эбилав пытался подманить к себе птицу, но его призывы только больше ее растревожили. Издавая хриплое карканье, она в панике летала по холлу.
— Откройте же чертову дверь! — сказал Годольфин. — Выпустите эту проклятую тварь!
— Испортить такое развлечение? — сказал Тирвитт.
— Если бы вы заткнули ваши глотки, — сказал Эбилав, — она бы успокоилась и села.
— А зачем ты вообще притащил ее сюда? — осведомился Джошуа.
— Она сидела на крыльце, — ответил Эбилав. — Я думаю, у нее сломано крыло.
— На мой взгляд, она в полном порядке, — сказал Годольфин и обратил свое покрасневшее от коньяка лицо к Миляге. — Маэстро, — сказал он, слегка склоняя голову, — боюсь, мы начали обедать без тебя. Присоединяйся. Пусть эти птичьи мозги продолжают свои забавы.
Миляга уже направился в столовую, но в этот момент у него за спиной раздался звук глухого удара. Обернувшись, он увидел, как птица упала на пол у окна, через которое она пыталась вылететь наружу. Эбилав испустил тихий стон; смех Тирвитта прекратился.
— Ну вот, — сказал он. — Ты убил Божью тварь!
— Я не виноват! — сказал Эбилав.
— Хочешь воскресить ее? — пробормотал Джошуа, обращаясь к Миляге тоном заговорщика.
— С переломанными крыльями и шеей? — спросил Миляга. — Это было бы не слишком великодушно.
— Зато забавно, — ответил Годольфин, и лукавые искорки забегали в его припухших глазах.
— Мне так не кажется, — сказал Миляга и увидел, как его отвращение стерло всю веселость с лица Джошуа. «Он немного боится меня, — подумал Миляга, — сила, которая скрывается во мне, заставляет его нервничать».
Джошуа двинулся в столовую, и Миляга собрался было за ним последовать, но в этот момент молодой человек — не более восемнадцати лет, с некрасивым, вытянутым лицом и кудрями церковного певчего — перехватил его.
— Маэстро? — сказал он.
В отличие от Джошуа и остальных, его черты Миляге показались более знакомыми. Возможно, в этом томном взгляде из-под полуприкрытых век, в этом маленьком, почти женском рте было что-то от стиля модерн. По правде говоря, вид у него был не слишком умный, но слова его, когда он говорил, звучали ясно и твердо, несмотря на нервозность. Он едва осмеливался смотреть на Сартори и, опустив голову, молил Маэстро о снисхождении.
— Я хотел узнать, сэр, не было ли вам угодно принять решение по тому делу, о котором мы с вами говорили?
Миляга уже собрался было спросить, о каком деле идет речь, когда с языка его сорвались слова, вернувшие воспоминание к жизни.
— Я понимаю твое нетерпение, Люциус.
Люциус Коббитт — именно так и звали юношу. В семнадцать он уже помнил наизусть все великие трактаты или, по крайней мере, их тезисы. Честолюбивый и знавший толк в политике Люциус выбрал себе в покровители Тирвитта (какие уж там услуги он ему оказал, об этом знала только его постель, но в том, что обоим угрожала смертная казнь через повешение, сомневаться не приходилось) и обеспечил себе место в доме на положении слуги. Но он стремился к большему и чуть ли не каждый вечер досаждал Маэстро своими застенчивыми и вежливыми мольбами.
— Нетерпение — это не то слово, сэр, — сказал он. — Я изучил все ритуалы. Основываясь на том, что я прочел в «Видениях» Флюта, я составил карту Ин Ово. Я понимаю, что это лишь самое начало, по я также скопировал все известные символы и выучил их наизусть.
Ко всему прочему у него был и небольшой талант художника еще одна черта, объединяющая их всех, помимо непомерного честолюбия и сомнительной нравственности.
— Я могу стать вашим помощником, Маэстро, — сказал он. — В эту ночь вам будет нужен кто-нибудь рядом.
— Я восхищен твоей преданностью, Люциус, но Примирение — это очень опасное дело, и я не могу взять на себя ответственности…
— Я беру ее на себя, сэр.
— Кроме того, у меня уже есть помощник.
На лице юноши отразилось крайнее разочарование.
— Вот как? — сказал он.
— Ну, конечно. Пай-о-па.
— Вы доверите свою жизнь духу, вызванному из Ин Ово? — спросил Люциус.
— А почему бы и нет?
— Ну потому… потому что он ведь не человек.
— Именно поэтому я и доверяю ему, Люциус, — сказал Миляга. — Мне жаль тебя разочаровывать…
— Но могу я по крайней мере посмотреть, сэр? Я буду держаться в сторонке, клянусь, клянусь! Ведь все будут там!
Это было правдой. Чем ближе становилась ночь Примирения, тем больше становилось число приглашенных зрителей. Его покровители, вначале чрезвычайно серьезно относившиеся к обетам молчания, теперь почувствовали приближающийся триумф и дали волю языкам. Приглушенными и часто смущенными голосами они признавались ему, что пригласили друга или родственника посмотреть на ритуалы, а какой властью обладал он, исполнитель, чтобы лишить своих щедрых хозяев их мгновения отраженной славы? Хотя подобные признания никому легко не сходили с рук, в глубине души он не особенно возражал. Чужое восхищение горячит кровь. А когда Примирение будет достигнуто, то чем больше окажется свидетелей, превозносящих его творца, тем лучше.
— Я умоляю вас, сэр, — сказал Люциус. — Я буду в вечном долгу перед вами.
Миляга кивнул, взъерошив рыжеватые волосы юноши.
— Можешь посмотреть, — сказал он.
Слезы потекли из глаз Люциуса, и, схватив руку Миляги, он принялся покрывать ее неистовыми поцелуями.
— Я самый счастливый человек во всей Англии, — сказал он. — Спасибо вам, сэр, спасибо!
